Как всегда издалека, с легким южным акцентом, чуть высокопарно, так что после каждой фразы можно было оценить его недюжинный ораторский талант, он дал мне понять, что я никогда больше не должна спрашивать о Вале по телефону. Что лучше вообще больше никогда о нем не спрашивать. Что наша встреча с его приятелем была случайной и что он фатально ошибся, нас познакомив. Мое любопытство и желание тотчас же закидать Чиччо вопросами подскочили аж до маячившей впереди, нежно подсвеченной из глубины часовой башни монастыря. Мы разрезали телами туманный зябкий воздух, и Чиччо в темно-синей шляпе и расстегнутом пальто, откуда выглядывала обтянутая свитером полусфера, плавно жестикулируя, громко рассказывал мне о последних киноновинках. Слава богу, он не смог почувствовать моего чесночного духа: как обычно бывало при наших встречах, мне почти ни разу не пришлось открыть рот. Произошло это лишь тогда, когда Чиччо сказал, что он еще не ужинал, и я предложила ему подняться ко мне. Кроме чеснока и хрена, у меня оставался примерно десятидневный запас пармезана и бутылка шираза, которой мне обычно хватало на неделю.

Ужин в полночь Чиччо не считал поздним, так как вставал не раньше часу дня, около четырех выходил из дому и возвращался ко вторым петухам. В начале семидесятых он приехал учиться из Калабрии в столицу, где со временем родители прикупили ему двушку на задворках города, в котором тогда еще сохранялись какие-то остатки послевоенного энтузиазма и самобытности. Таланты Чиччо были оценены, и лет десять он проработал фрилансером на радио и обозревателем кинособытий для разных газет, но, поскольку его мнение не всегда совпадало с мнением главного редактора и несколько его статей и передач не пустили, он вспылил, выбрал независимость и научился сводить концы с концами с помощью небольших поступлений от сдачи квартиры в далеком южном городе. Постепенно Чиччо становился все более раздражительным от разочарования в местных интеллектуалах, которые, по его словам, будто какая-то криминальная группировка, были связаны круговой порукой. Тесная картина мира, догматическое мировоззрение и никаких человеческих качеств. «Левизна для них не болезнь, а игра. Оппортунисты, ради власти, карьеры и кошелька они пляшут под музыку, что доносится как слева, так и справа. Да и вообще, никакого реального разделения уже давно не существует», – сопел он трубкой.

По поводу местных интеллектуалов мы с Чиччо могли чесать языки часами. Его критика была более артикулированной, чем моя. Мои познания в этой сфере были не так обширны: мне казалось, что никакой интеллектуальной среды здесь просто нет. Ведь я сделала все возможное, чтобы разведать ее дислокацию, только ядро ее оказалось неуловимым, а студенистое тело не обнаруживало четких границ. Не раз я спрашивала у своих осведомителей, милых приятелей, которые называли меня своим другом, почему они предпочитали встречаться со мной в барах или в ресторанах, но ни разу не пригласили к себе домой, когда там находились также их жены, вернее, «товарищи», как они их называли, но так и не получила ответа. Почему эти товарищи не могли меня видеть? А ведь так хотелось поесть домашней еды и оказаться на равных с другими гостями, которые, может быть, тоже были бы рады меня узнать, а заодно помочь выйти на след этой самой среды! Когда-то и мне нравилось блеснуть, а еще больше – внимать воркотанию умов и эрудиции. Звон невидимых шпаг скрестившихся в поединке интеллектов, чувство причастности, иллюзия центральности и важности происходящего, экзотическая образованность и рафинированные сплетни – все это когда-то, пока таинственная музыка еще не прозвучала на улицах моего ночного города, было частью и моей жизни.

Когда же (конечно, в сопровождении, дабы не привносить в семейные дома дисгармонию) я попадала на чинный ужин или вечернюю стоячку, среди больших зеркал и комодов с фотографиями родственников и самих хозяев в серебряных рамках мне встречались все еще сохранившиеся в заповедниках этой страны не разделенные на два четвероногие мифологические существа, о которых рассказывали греческие философы. Они, правда, не казались слишком счастливыми и, словно тяни-толкай, то и дело пытались разорвать спинной шов, но унисон и эхо их голосов, отлаженный танцевальный ритм тел поражал не меньше, чем салат, подаваемый после основного блюда. Ворковали в группках и по углам о том, кто куда ездил летом, о сдаваемых квартирах, о погоде, премиях, возможности продвижения чего-то с помощью кого-то, но больше всего – о еде, которая и правда всегда была здесь питательной и примиряющей. И уж тут-то они чувствовали себя в своей тарелке, поглядывая из нее свысока на пугающий мир.

Оказавшись как-то раз на ресторанном застолье целой компании и прочитав на радостях меню справа налево, я решила, что стоит ограничиться просто гренкой с помидорами. Хотя в течение ужина я лишь с радостью причастности глядела на перемалывающие жратву рты, в конце его мне пришлось отдать последние, со стыдом признавшись, что чего-то даже не хватает. Счет исчислялся «по-римски», то есть все разделялось на количество человек, независимо от того, кто сколько съел. Я тоже была за равенство. Однако в вялой, тусклой, раздробленной беседе за столом его не было, наоборот, наблюдалось какое-то сектантство, полуфразы углом рта, понятные лишь избранным, а вот тугрики должны были делиться поровну, и только тут я осознала, что мое желание общения и дружбы должно было переводиться в денежный эквивалент, равный хотя бы трем съеденным блюдам, половине бутылки вина, закуске и кофе. Увы, эти затраты соизмерялись с моим месячным рационом, денежки были необходимы на пасту и овощной суп, хотя мой стол по сравнению с афганскими ребятами, живущими на пятнадцатом перроне Остиенце, да и со многими другими населяющими наш город, был прямо роскошным. Как сказка, мне вспоминались бедные застолья друзей из моего далекого, утопшего города, коротающих вечера за никогда не надоедающими беседами об Аркадии и других утопиях на «eu» и «ou».

Все тот же приятель, работающий в левой газете и продолжающий приглашать меня к себе, исключительно когда его товарищ был в отлучке, указывал на мою другую кардинальную ошибку. По его мнению, по приезде я «перепутала социальные классы, попав в неправильный». Уверенность эта, во-первых, казалась мне противоречащей его официальным политическим позициям, а во-вторых, он по долгу службы должен был бы знать, что меня занесло сюда из одной выветрившейся страны, где классы в реальности не существовали. Интеллектуалы там работали котельщиками или грузчиками и могли валяться в канаве, рабочие могли писать хорошие стихи и тоже валяться в канаве. А могли и не валяться. Вес в обществе не измерялся экономическим достатком, сказочной возможностью владения заводами и недвижимостью или вполне реальной службой в престижном издательстве. Наоборот, главные редакторы газет и директор агентства новостей могли оказаться людьми, которым было принято не подавать руки. И хоть в отличие от меня практически все бывшие друзья моего бывшего мира превратились теперь в квартировладельцев, прошло еще слишком мало лет с его распада, чтобы успел создаться иной.

Вообще-то, если мы были, как уверял меня приятель, друзьями и я к тому же знала множество его знакомых и коллег, это могло означать, что я уже в его класс как-то попала. И все же, очевидно, этого было недостаточно, и в него нужно было попадать каким-то другим образом. Возможно, сверху, как бог из машины, или как спецкор, или full professor. Или с помощью ковра-самолета, на котором заодно я могла бы тесно обняться с важным членом его социального класса. А может, просто как владелец квартиры с видом на Колизей. И тогда я точно смогла бы, наконец, пригласить всех моих приятелей с их товарищами на борщ, и это стало бы началом нашей незаходящей дружбы. Только так, только равноправно, а не как какой-нибудь клиент Вирра подниматься к ним на мозглый Эсквилин под весенними сквозняками в накидке, промокшей от дождя[82].