В тот день перед уходом он просто-напросто съел кусочек сахара. Чиччо был сладкоежкой, но последнее время ему не удавалось побаловать себя не то что ромовой бабой, а даже просто какой-нибудь банальной плюшкой. Разумется, после рождественских праздников он привез чемодан изысканных сластей, но все они были уничтожены в несколько дней чертовыми Новыми Индейцами с их приспешниками. Что могли понимать эти римские мужланы в сложной культуре юга? Избалованному, домашнему Чиччо ничего не оставалось, как закусить свою полуголодную жизнь тривиальным сахаром. На следующей неделе он все-таки примет приглашение друга подзаработать на стройке за городом, – пообещал он себе в который раз. Папиросная бумага развернулась, и белый брусок хрустко скользнул ему в рот. Ням. Сахар был как сахар, скукота. Однако уже примерно через час он настолько сильно почувствовал голод, что зашел в бар, чтобы хотя бы насладиться созерцанием того, что там продавалось. В баре явно сделали перестановку. Самое удивительное было то, что вокруг электрического бильярда, где стояло несколько парней, росла трава и яркие цветы, хотя на дворе была зима. И все, как один, в этом баре были добрыми и улыбались, как булочки. Особенно девушки. Да-да, именно как лоснящиеся булочки, и у Чиччо потекли слюнки. «Одну бомбу и кофе, пожалуйста». – Его собственный голос показался ему могущественным, так что он решил повторить свою просьбу еще раз, и она зазвучала усиленным эхом со всех углов. «Пожалуйста», – подала ему начиненную кремом пышку девушка из-за стойки, и ее ответ тоже отразился повторами разной глубины. Набирая силу, звук сделался небесно-голубым, покрасил его пальцы и потек к ладоням. Из музыкального автомата доносились аккорды PFM[85]. Электрогитара и флейта сгущали синеву. Посмотрев на стакан воды, Чиччо заметил, что его дно прямехонько соединено с колодцем. Из глубины доносился гул, и он поскорей пошел на него. Внутри тоже оказался бар, только еще больше. На золотистом теплом песке стояли подносы с невиданными сластями четких геометрических форм. Они шевелились, взлетали и садились на деревья, вырастающие прямо на глазах. В изумлении Чиччо проходил по появляющимся комнатам, как кто-то вдруг схватил его за плечи. «Ты забыл заплатить, парень», – пропел он басом и подмигнул. Чиччо рассмеялся и от души обнял этого человека. Рядом появились девушки, и он обнял и даже расцеловал их тоже. Они не хотели пойти вместе с ним, и, удаляясь, он махал им, синхронно танцующим что-то вроде ча-ча-ча, пока не дошел до универа. Тут тоже все порядком изменилось. Стены покрасили яркими красками и сделали развижными, и он заметил, что теперь может различать слова, произнесенные шепотом даже на другом конце двора. Голоса сливались в одно целое, и в то же время каждый звучал ясно, выпукло и отдельно от других. Проф выехал на замощенную черной и белой плиткой площадь на розовом слоне и радостно поклонился. Оказывается, он совсем не был таким уж гадом. И может быть, даже сам Чиччо был этим профом. И одновременно этими девушками и парнями, которые так любили его. Постепенно он уверился, что между ними нет никаких секретов и преград. Пошел дождь, а ему становилось все жарче, захотелось пить, и он глотал капли и ловил их руками, словно Даная. Он и сам был дождем. Время остановилось. В изнеможении он сел на траву, и большие невиданные птицы неподвижно и симметрично расселись вокруг него.

Именно там, среди этих птиц, которых она в тот момент не видела, нашла его Бенедетта, и, когда он различил под диадемой из семи лучей ее милые черты (кажется, это было уже дома, а может, на гигантском корабле, который качало из стороны в сторону), его любовь прорвалась невнятными словами, оглушительным шумом крыльев ярких, огромных насекомых, дуновением сирокко, холодом ледника. Он был в ней, и был с ней единым целым. Эта радость не должна была кончиться никогда.

Проснувшись, он увидел рядом с собой голую женщину, и в темноте не сразу понял, кто это. Взглянув ей в лицо, он попытался вспомнить обстоятельства подобной близости и робко придвинулся.

– Очнулся? – спросила она, зевнув. – Хочешь пить?

Когда она принесла воду, он уже спал и проснулся лишь утром от ее крика:

– Какой идиот оставил на столе сахар? Человека отправили в трип без его ведома! Так ведь можно и спятить! Это равносильно обману и насилию!

«Господи, что за чудесный, благословенный обман», – подумал Чиччо и через несколько минут, задвинув дверь стулом, он уже совершенно трезво ощущал ее пульсирующее «Я» на губах, изнутри и всем своим физическим и не физическим телом. В эйфории он кончил три раза подряд, мускульно подсчитав, что ее число было по крайней мере в два раза больше.

Вернувшись на несколько дней из своего очередного таинственного и слишком долгого отсутствия, друг, который отлично играл в покер и понял расклад с первой же минуты, мудро решил, что в этот период ему было не до красоты и что он не мог никому гарантировать свое внимание постоянно. Будучи настроенным против собственничества и собственности, он принял помощь Чиччо как что-то само собой разумеющееся, пожалуй, даже с благодарностью. Карон же, при желании, могла и дальше проявлять свою щедрость. «Нет места двоим без триплекса», – вспомнил Чиччо старинную рекламу. Кухонная плита «триплекс», марки форнорамы, позволяла к тому же легко переделать «форно» в «порно», но это было только шутки ради, их джентльменские отношения были исключительно посменными.

Однажды, когда они возвращались домой из одного из многочисленных киноклубов, у входа их ждала полиция. Слабость Чиччо заключалась не в том, что он слишком много и порой высокопарно говорил, ведь его речь была лишь строго индивидуального и прихотливого пошива, а в том, что он был рассеян. У него была превосходная память на имена, он мог цитировать целые эпизоды из фильмов и куски ТВ-передач, помнил множество песен и дат прошлого и умел угадывать характер людей, но иногда от него ускользали важные детали. Например, он совершенно забыл, что как-то в их общем шкафу нашел холщовую, странно тяжелую сумку, которая придавила пару его упавших брюк. Что он хотел ее сдвинуть, но не смог, и пришлось просить помощи, и они вдвоем поставили сумку на балкончик, но что потом ее и след простыл, а Чиччо так никогда и не поинтересовался, что же в ней было.

И вот Чиччо возвращался домой вместе с другом, а пришел один. В почти непролазной тьме южной ночи друг скрылся за поворотом переулка и исчез. У него было отличное ночное зрение, да и вообще он был все время начеку. Конечно, насколько позволяло время, исчисляемое секундами, он пытался убедить юного Чиччо, чтобы тот тоже дал деру, что это просто необходимо, но Чиччо спешил к началу передачи Спортивное воскресенье, которую никогда, а тем более в тот день не мог пропустить, и был непроницаем для любых намеков. Поднимаясь по лестнице между четырьмя работниками порядка, Чиччо элегантно шутил, по-актерски улыбался, обращаясь к ним запросто, как к товарищам. Но на середине пути, заметив их нелюбезное молчание, он перестал это делать. Он никогда ни перед кем не заискивал, и на бороздках его мозга не записывалась полная предрассудков общественная память. На месте, где у многих росли мягкие хрящи приспособленчества, у него крепилась несгибаемая вера в изначальное общее равенство. Он просто не смог бы начать лебезить и угодничать. Его тело не умело наклоняться должным образом, а лицо – делать нужные, рекомендуемые инстинктом выживания мины. Так же точно в его сознании не было предопределенного страха. Полицейские для него были такими же людьми, и ему казалось вполне естественным, что их тоже мог заинтересовать американский период Любича. К тому же потенциально они представляли собой неплохую аудиторию.