Возмужавший Геракл снисходительно смотрел на женское племя, хотя с лачугами было навсегда покончено. Торгуя красивыми вещами, он полюбил вообще все красивое и понял, как должна выглядеть и вести себя породистая самка. Заступившая во второй половине его жизни на эту роль Ада старалась соответствовать. В свободное от готовки и уборки время она бродила по дому полуголой дикаркой и по-детски рассеянно, но спело выглядывала из легких и дорогих тряпочек. Ее лобок, обтянутый хлопковыми culotte, напоминал Гераклу пухловатое копыто верблюда. Вообще Геракл настаивал, чтобы перевернутый равнобедренный треугольник имел сторону в двенадцать сантиметров и был цвета янтаря. Ада следила за этим так же тщательно, как и за как будто беспорядочной, по заказу Геракла, темно-каштановой копной волос. Цвет глаз, к счастью, у нее и так совпадал с идеалом Геракла. Ей повезло и с малыми губами, которые, по мнению Геракла, ни в коем случае (но тут все, даже дети согласятся, что это отвратительно) не должны были разнузданно вылезать: «Лучше, чтобы чуть-чуть, почти незаметно, как дорогие часы из-под рукава, при некоторых движениях они выглядывали бы из-под верхних». Незачем упоминать о таких банальностях, как тонкая талия, гладкая кожа, длинные, сильные ноги и немускулистые, ухоженные, лучше с прозрачным лаком руки, которыми, однако, она должна была время от времени энергично его массировать по первому и даже невысказанному желанию. Красный лак мог сойти только для таких вульгарных дел, как работа. Да, она тоже была в списке необходимого и располагалась в секторе экономики или государственной бюрократии, например в банке или правильном министерстве. Другими важными качествами, которыми Ада старалась утихомирить придирчивость Геракла, были самодостаточность и молчаливость. Женские упреки в его адрес могли касаться только небольшой сферы вещей, например того, что он не заметил ее новой прически или слишком приставал к подруге. А сердиться ей полагалось, как хорошенькой резиновой куколке, надув губки, чтобы почти сразу же рассмешить его до добрых слез.

Когда Геракл купил квартиру, мать почувствовала себя за пазухой у своего мальчика настоящей маленькой госпожой. Это было еще задолго до Ады, так что никто не смог помешать ей наслаждаться иллюзиями. Какое-то время она продолжала работать поломойкой, но делала это с уверенностью в своей судьбе. Наводя чистоту, она постукивала костяшками изуродованных работой пальцев по старинным стенам гостиной. Брат был против любых государственных структур и прятал деньги либо на счету у честных родственников, либо просто, вспоминая, как отец выкапывал ямы в полях или заброшенных бараках, чтобы на время сокрыть там добро, замуровывал их в стенах своих квартир, которых с годами становилось все больше. Три его склада-магазинчика со стороны могли показаться просто норами, полными рухляди. Как попало там стояла и лежала друг на друге неотреставрированная старинная мебель, пылились прислоненные к стенам картины. Но кроме младшего брата только узкий круг антикварщиков знал, что за шедевры иногда выставляет на продажу этот низкорослый, казавшийся нищим носатый тип. Сам Геракл восхищался ими, как охотник – добычей. Хвастливо и отстраненно.

Теперь уже постаревший, по зэковской привычке любивший поплакаться и пожалеть себя, когда под конец ужина в ресторане подносили амаро или граппу, он заводил козлиным блеянием народно-римские песни про маму, которая все еще ждет, или про ее сынка-сиротку, пришедшего посмотреть на разрушаемый самосвалом домишко своего детства.

Вообще-то, пусть и с разницей в десять лет, оба брата уже были старыми.

Пока старость самой странницы только вздыхала где-то из-за угла, ожидая своего момента. Вот и сейчас ей чудилось, что кто-то есть в ванной, кроме нее. Она посильней включила горячую воду и закрылась, пока в гостиной происходила эта нелепая и страшная драка.

В комнате звучал телевизор. Говорили по-французски. В телерепортаже палестинцы, босые и оборванные, как Христос Риберы, доказывали, что они существуют. Грустные и сытые, глянцевые израильтяне смущенно вели танки все-таки вперед. Французы, вытесняя память о своем Алжире и подменяя вековой католический антисемитизм борьбой за справедливость, бросали языковые стрелы гнева в сторону жестоковыйных. Так продолжался вечер.

Человечек барабанил в дверь ванной. С красным распухшим носом и выступившими крохотными слезами, он приказал ей одеться немедленно, и они, не попрощавшись даже с матерью, выбежали на улицу. Человечек расставлял носки широко в стороны и торопливо семенил к машине. Не глядя на нее, чудом успевшую вскочить внутрь, он рванул мотор. Молчаливо и мрачно, вплотную придвинувшись к рулю, он несся по полупустому городу так, будто бы вел не старый Фиат пунто, а какой-нибудь красный Феррари во время международных гонок, передачи которых он никогда не пропускал. «Бррр оу оу, взжууу», – на максимальной скорости грохотали моторы и визжали тормоза в ТВ перед худосочным болельщиком. Теперь он холодно бесновался за рулем и выглядел непреклонным. Такой почтительный и услужливый с вышестоящими, такой демократичный со студентами, которых он, выискивая в книгах фразы и записывая их трогательным почерком в тетрадь, пытался чему-то научить, Человечек не отказывал себе в удовольствии поизмываться над тем, кто, как он считал, только по ошибке или из корысти любил его.

Не то чтобы она не умела «выбирать мужчин», она просто не успевала подумать о выборе. Пощупать, примерить, подсчитать. Попадались какие попадались. Что может смертный пред неумолимостью божественной шутки? Венера с Либитиной накидываются на людей в самых неподходящих местах, вот как тогда на нее, на площади у храма Марии. И она продолжала сносить выкрутасы Человечка, спускаясь все глубже и глубже по извилистым, заплесневевшим лестницам его патологий. Следуя правилам странничества, в этом можно было найти даже горькое удовлетворение. И когда Человечек после очередной ссоры намекнул ей, что мог бы и донести о ее нелегальном прозябании в полицию, она подумала, что им, наверное, руководил сам Господь.

Увы, это была не последняя встреча с Гераклом. Братья делили одну мастерскую, расположенную в бывшем гараже, и, хотя старшему она была совсем не нужна, он, отмерив точное количество метров, которые ему причитались, на одной ее половине поставил антикварную мебель.

Однажды Человечек указал на еле заметный длинный седой волос, блестевший на столе брата. Она хотела было его просто смахнуть, но Человечек закричал на нее, объясняя, что брат поместил его туда не случайно, что так он проверяет, пользуются ли они его столом.

Трудно было поверить, что когда-то они дружно задирали пацанов-фашистов из соседнего мелкобуржуазного Прати[81], с которыми велась лютая война, и что однажды, когда юные фашисты, вооруженные мотоциклетными цепями, погнались за ними, схватили Человечка и выжгли у него на голове звезду, Геракл решил им отомстить. Правда, месть не удалась, но он долго еще был полон гнева, и с того момента братья всегда давали деру при виде фашистов. Хоть с тех пор прошло более тридцати лет, брат по-прежнему почему-то считал себя коммунистом. Он не вставлял выпавшие зубы и одевался богемно, на первый и невнимательный взгляд, небрежно. В то же время он презирал пришлых и не ждал от них ничего хорошего, а в выборе женщин следовал пословице: «Быки и женки – со своей сторонки». Эта подружка Человечка раздражала брата. «Я не доверяю женщине с такими бровями», – говорил Геракл в редкие минуты семейной близости.