признаю себя побежденным. Умоляю вас, не рискуйте; вы, верно, любите вашу сестру, не подвергайте же ее опасности.

— Тут нет никакой опасности, я сейчас докажу это.

— Если вы уж непременно хотите стрелять, так позвольте мне стать на ее место, — сказал Гарей умоляющим и прерывающимся голосом. — Я буду держать плод, мне не так страшно будет.

— Что ты волнуешься? — вмешался наконец Рубе. — Убирайся, дай нам полюбоваться выстрелом. Не беспокойся: он как ветром смахнет это яблоко.

Старый охотник взял молодого за руку и отвел его в сторону.

Во все это время девушка стояла, прислонившись к дереву, и, казалось, не понимала причины заминки. Гарей стоял к ней спиною, так что она не могла его видеть.

Пока Рубе уговаривал Гарея, индеец успел прицелиться и готов был спустить курок.

Теперь уже поздно было препятствовать ему. Такого рода попытка могла бы окончиться плохо. У всех захватило дыхание, все взоры были устремлены на девушку, остававшуюся безучастной.

Последовал выстрел, молния, гром и дым, затем оглушительное ура, толпа невольно подалась вперед — все это почти мгновенно. Плод, пробитый в середке, исчез с головы девушки, сама она была жива и невредима. Генрих также подался вперед. Дым застлал ему в минуту глаза. В это время раздались резкие звуки свистка индейца. Когда дым рассеялся, девушки уже не было, по треску сучьев в лесу можно было догадаться, куда она скрылась; никто не посмел за нею следовать.

Индейца тоже не было на прежнем месте, он удалился, равнодушный к заслуженным похвалам. В стороне он дружески разговаривал с Сэгином. Тут же Генрих заметил, что Гарей усердно ищет что-то на земле, оказалось — свой кисет. Очевидно, подарок этот снова получил цену в его глазах и занял прежнее место на груди. Генрих задумался, стараясь дать себе отчет во всем виденном; внезапно голос старого Рубе вывел его из задумчивости.

— Слушайте, ребята! — крикнул безухий. — Младенец тоже не худо стреляет. Пусть мне уши отрежут, если я не перещеголяю индейца.

Эта шутка была встречена всеобщим смехом: Рубе, действительно, ничем не рисковал, так как уши его были срезаны вчистую.

— Как же ты ухитришься перещеголять индейца? — крикнул кто-то. — Разве будешь стрелять в цель, которую положишь себе на голову?

— Подождите — и увидите, — сказал Рубе, берясь за свое тяжелое и длинное ружье и тщательно его осматривая.

Стали рассуждать о том, каким образом можно превзойти великолепный выстрел индейца. Никто не мог представить себе ничего лучшего. Заряжая ружье, Рубе продолжал хвастаться.

— Я его превзойду, вот увидите, даю на отсечение мизинец правой руки.

Новый взрыв хохота, так как все знали, что этого пальца не хватало на руке старого охотника.

— Верно говорю, верно… если мой выстрел будет плоше его, я согласен, чтобы меня скальпировали.

Тут все покатились со смеху. Хотя на голове Рубе была меховая шапочка, но все знали, что индейцы уже совершили над ним когда-то жестокую расправу.

Годэ, по-видимому, знавал раньше старого охотника, так как сообщил все эти сведения Генриху.

Рубе сорвал маленький плод кактуса, облупил его и, показывая товарищам, сказал:

— Видите вы эту штуку? Ведь она вдвое меньше того плода, что брал индеец, вы согласны с этим?

— Еще бы, разумеется, кто же не согласится с этим! — кричали все.

— Хорошо, и вот я попаду в эту цель на расстоянии шестидесяти шагов!

— Велика штука, нечего сказать! — возразили некоторые разочарованно. — Посади его на палку, и всякий попадет в цель. Даже Барней — и тот попал бы со своим казенным ружьем. Не так ли, Барней?

— Конечно, стоит только верно прицелиться, — ответил маленький человек, одетый в изношенный мундир когда-то небесно-голубого цвета.

Генрих еще раньше обратил внимание на этого маленького человека из-за его странного костюма и еще более странной прически. Волосы у него когда-то были коротко острижены, теперь они покрывали его маленькую голову густой жесткой щетиной, цвета разваренной моркови. Нельзя было сомневаться в национальности Барнея. Но что привело его в этот лагерь? Несомненно, это был американский солдат. Стоял он, должно быть, с гарнизоном в какой-нибудь пограничной крепости, надоела ему повторявшаяся изо дня в день раздача свинины и свиного сала по порциям, и он бежал или, как говорят, дезертировал.

Каково бы ни было его настоящее имя, теперь его звали Барней Окорок.

— Этак всякий может выстрелить. Вся штука в том, что перед собою видишь красивую девушку, которую грешно изувечить по неловкости.

— Это верно: при одной мысли об этом у меня пробегают мурашки по спине, — сказал один из мексиканцев.

— Ах, и какая же она красавица! — сказал Барней, поднимая руки вверх. — У меня непременно задрожала бы рука от страха сделать ей малейший вред. Только брату и можно оставаться при этом хладнокровным.

— Тс… замолчите, бездельники! — прикрикнул на них Рубе, когда зарядил свое ружье. — Я тоже возьму особу женского пола, и она сочтет за честь держать мишень для Младенца. Вот как!

— Что же у тебя жена, что ли, есть? — воскликнул иронически Барней.

— Есть, и такая, что я не променяю ее на двух красавиц. Я также ни за что бы не желал причинить малейшей царапины моей старухе. Постойте, сейчас я вам ее представлю.

С этими словами старый шутник положил ружье на плечо и направился в чащу леса. Генрих и еще некоторые, не знавшие Рубе, предположили, что у него действительно в лесу скрывается жена. В лагере, правда, не было видно женщин, но могло быть, что он соорудил ей хижину в лесу, подальше от шумной компании. Но охотники, хорошо знавшие его, понимали, что он готовит какую-то штуку.

Ждать пришлось недолго. Вскоре появился Рубе, а рядом с ним шла его «жена» в образе старой кобылы, длинной, тощей и костлявой. Между нею и хозяином замечалось некоторое сходство; только уши у нее были необыкновенно длинные, какие бывают у чистокровных мустангов.