переписыванием – это, конечно, крайности, между которыми лежит практика наиболее добросовестных переводчиков. Тем не менее различия между двумя распространенными подходами к переводу скрывают более глубокие разногласия относительно ответственности перед «оригинальным» текстом. Все сходятся в том, что переводчик должен служить – это сильный образ – тексту. Но в каких целях? Переводчик может счесть, что тексту (или «оригиналу») честнее служить, совершая некоторые вольности, может быть, для повышения доступности или читательского интереса.

Произведению ли должен хранить верность переводчик? Автору? Литературе? Языку? Читателям? Можно предположить (может быть, мне хотелось сказать – смею предположить), что со всей очевидностью верность нужно хранить произведению, словам книги. Однако это не простая задача, будь то с исторической или нормативной точки зрения. Возьмем Святого Иеронима, отца латинской Библии, почитаемого как святой покровитель переводчиков. Иероним заслужил этот почетный титул не потому, что разработал теорию перевода, эта честь, как и следовало ожидать, приписывается Платону. Святой первым посетовал на современные ему переводы, на их низкое качество: разбранив невежественных, небрежных переписчиков, бесстыдных компиляторов и авторов отсебятины, он призвал к большей точности при переводе. Однако тот же Иероним в послании Принципы добросовестного перевода утверждал, что, за исключением переводов Писания, переводчик не должен считать себя обязанным перелагать текст дословно – достаточно передать смысл.

Требование относительной достоверности (что бы это понятие ни означало) перевода на иностранный язык – сегодня общее место. Нормы верности оригиналу в наши дни определенно строже, чем были поколение, а тем более столетие назад. Уже некоторое время переводы, по меньшей мере на английский (хотя и, скажем, не на французский), оцениваются по более буквалистским – более скрупулезным – правилам, каковы бы ни были фактические недостатки переводов. Отчасти так происходит потому, что перевод сам стал предметом научных изысканий, и переводы (по меньшей мере, важных книг) с высокой вероятностью станут объектом исследования. Академические стандарты также становятся частью переводческого труда, и нередко издание значимого литературного произведения (особенно если оно не относится к современной эпохе) сопровождается подстрочными или концевыми «примечаниями» переводчика, разъясняющего аллюзии в тексте, которые представляются малопонятными. Поистине, авторы переводов и издатели всё реже склонны считать, будто читатель обладает элементарными познаниями в области истории или литературы или же языковыми навыками. В недавно опубликованном и широко разрекламированном новом переводе Волшебной горы лихорадочная беседа Ганса Касторпа и Клавдии Шоша в главе «Вальпургиева ночь», которая ведется на французском, что значимо с точки зрения повествования (в старом переводе Хелен Лоу-Портер 1927 года сохранен французский текст), дана на английском. Спешу отметить – на английском и курсивом, так чтобы англо-американский читатель (его невежество во французском принимается как должное) мог «ощутить», что беседа идет на иностранном языке.

Переводы подобны зданиям. Если они хороши, то патина времени им только на пользу: Монтень Флорио, Плутарх Норта, Рабле Мотто… (Кто-то сказал: «Констанс Гарнетт – величайшая из русских авторов XIX века».) Вызывающие наибольшее восхищение и самые долговечные – не обязательно самые точные.

Подобно современным течениям в строительстве зданий, перевод всё чаще приводит к эфемерным результатам. Немногие сегодня верят в возможность канонического перевода – того, что неподвластен времени. Вспомним и о прелести новизны: «новый» перевод как новая машина. Повинуясь законам индустриального общества, переводы словно изнашиваются, быстрее выходят из моды. В отношении нескольких (сказать по правде, всего нескольких) книг издатели и переводчики испытывают подлинную страсть. Так, между 1947 и 1972 годом вышло одиннадцать немецких переводов Портрета Дориана Грея, а с 1950-х годов – по меньшей мере десять новых английских переводов Госпожи Бовари. Перевод – это одна из немногих сфер культурной деятельности, которая всё еще управляется идеей прогресса (в противоположность, скажем, акустике). То есть недавнее, в принципе, здесь равнозначно лучшему.

Новый культурный популизм, согласно нормам которого всё должно быть доступно каждому, содержит и то предположение, что всё должно быть переведено или, по меньшей мере, переводимо. В качестве противоположного примера вспомним, что старый New Yorker – называйте журнал спесивым или антинародным, как угодно, – не публиковал художественную литературу в переводах.

Рассмотрим многозначительное понятие языкового барьера – барьера, который язык воздвигает между одной личностью (или сообществом) и другой, барьера, преодолеть который призван перевод. Ибо язык одновременно вводит различие между сообществами («Вы не говорите на моем языке») и порождает сообщества («Кто-нибудь говорит здесь на моем языке?»).

Однако мы живем в обществе, которое провозгласило девизом вечное обновление традиций, что подразумевает отказ от местного, локального прошлого и уничтожение знаний о нем. Всё подлежит переделке, пересозданию – в идеальном случае в портативной, удобной для передачи форме.

Важной чертой современной идеологии всемирной унитарной культуры транснационального капитализма выступает практика перевода. Я цитирую: «Сегодня перевод – это одна из коммуникационных артерий глобальной деревни». С этой точки зрения перевод становится не только полезной, желательной, но и категорически необходимой практикой: языковые барьеры – это препятствия для свободного перемещения товаров («коммуникация» – эвфемизм, обозначающий торговлю), и, следовательно, их необходимо преодолевать. В основе идеологии универсализма лежит идеология неограниченной коммерции. Изделия и продукты должны охватывать как можно больший слой потребителей. Помимо универсалистских претензий, присущих целям безграничного перевода, существует и еще одно имплицитное положение: перевести можно всё, если только знать – как. Роман Улисс, Джерарда Мэнли Хопкинса, что угодно. В пользу этого тезиса выдвигаются весомые аргументы. (Пожалуй, единственная важная книга, которую невозможно перевести, – это Поминки по Финнегану, потому что она не написана на каком-либо одном языке.)

Неизбежная «инструментализация» идеи необходимости перевода, «машинный перевод», свидетельствует о том, что древняя мечта о всеобщем языке жива и здравствует. Святой Иероним, как и большинство христиан первых веков, принимал за данность, что все языки происходят от некоего протоязыка, языка Ур (варианта древнеиудейского, первого человеческого языка, бытовавшего до наглой попытки возведения Вавилонской башни). Современная идея состоит в том, что посредством компьютера все языки могут быть преобразованы в один. Мы не нуждаемся в подлинном универсальном языке, если имеем или по меньшей мере считаем осуществимой идею машины, которая может «автоматически» снабдить нас переводом на любой иностранный язык. Разумеется, поэты и авторы прихотливой прозы немедленно вступят в спор, привычно стеная о неизбежных «потерях при переводе» (ритм, краски, игра слов, соль диалектизмов) даже в трудах опытных, «живых» переводчиков. Что уж говорить о масштабах потерь, если переводчик не человек, а компьютерная программа! Инструкцию на склянке «Тиленола» можно без потерь перевести на любой язык. То же вряд ли можно сказать о стихотворении Марины Цветаевой или романе Карло Эмилио Гадда. Однако в проекте машинного перевода предлагается совершенно иная идея языка, в соответствии с которой язык отождествляется с сообщением информации