– И поеду! – звонко крикнула ему вслед Кея, и из золотисто-ореховых глаз брызнули непрошеные слёзы.

***

– Несколько дней растянулись почти на месяц. Мучительно долгий месяц: тоскливые дни и бессонные ночи. Не передать, как я скучал! Словно пёс, брошенный хозяином. И ревновал безумно!

Кайл вздохнул судорожно, и Настя почувствовала, что тоже безумно ревнует к той далёкой незнакомой девчонке с окраин Герсвальда, которую он так незаметно для себя, как бы вскользь, назвал своей первой и единственной любовью.

– Мне чудилось, что меня снова предают. Она уехала туда, в ненавистный Солрунг, и ей там нравилось. Золотая стрекоза не спешила лететь обратно домой. Она прислала несколько писем отцу, в них неизменно просила передать, что скучает по мне и обнимает нежно, но лично мне не отправила даже короткой записки. Я чувствовал даже на таком расстоянии – что-то происходит… Я слышал, будто наяву, как с треском рвётся канва нашей судьбы, как жизни – её и моя– рассыпаются со звоном, словно тонкий сосуд, неосторожно брошенный на пол. Души наши были словно связаны тонкой светлой ниточкой, и когда Кея уехала, она натянулась как струна келлроу. Теперь я ждал со страхом, что она вот-вот оборвётся. Порой мне казалось, и отца гложет мучительная тоска, которую он тщетно пытается скрыть, столь непреодолимая, что он скоро сам сорвётся в путь, дабы привезти дочь обратно в родной дом.

***

А ещё Шэрми подливала масла в огонь.

– Напрасно, напрасно вы её пустили, милорд! В дурное время позволили нашей голубке уехать, ох, в дурное!

– Ну что ты причитаешь? Что за вздор? – ворчал милорд Ратур. – Опять какие-то бабские суеверия.

– Кабы так! Ах, милорд, она ведь уже не дитя, но и взрослой ещё не стала! Нельзя в таком возрасте девочку без присмотра оставлять. Вы своих детей воспитали, как подобает, тут сомнений нет. Да только нет в ней ещё стержня крепкого, душа мягкая, податливая, как глина, и всякий из неё лепить может, как пожелает. Боюсь я за неё. Что она, кроме Эруарда, видела? Она зла не ведает. Думает, все такие, как вы. Ох, соблазнят, погубят дитя чистое, милорд, чует моё сердце!

– Да что ты придумала, Шэрми! Неужто Келэйя цены себе не знает? Моя дочь никогда не забудет, что такое честь! – сердился Ратур. – Я её не тому учил. Да и Талвар не позволит. Если только заметит, что кто-то из гостей Солрунга себе лишнее позволяет, так наглец, пожалуй, без руки останется, а то и без головы!

– Упаси нас Владетель Света! Да разве я бы посмела такое подумать, милорд?! – всплеснула руками домоправительница Эруарда. – Я знаю, что Кея – достойная и целомудренная, и срама всякого не допустит. Не о том я вовсе. Я же помню миледи Ольвин, когда та ещё молодая была. Скверная женщина. Одно золото да наряды в голове. У паука в паутине сердце добрее, чем у неё! Про милорда Форсальда и говорить нечего! С родным сыном вон как обошёлся. Изувер! И дочери их… От змеи птица не родится.

– Не смей так говорить, Шэрми! Дети за родителей не в ответе.

– А вот и буду!Чему хорошему они Кею научить могут, а? Собьют девочку с пути верного, заморочат голову, пыль в глаза пустят. Вот увидите, да поздно будет, хозяин!

Кайл только молчал, слушая это. И страх тисками сжимал сердце. Он знал, что Шэрми права. И с каждым днём этот страх становился всё острее, всё невыносимее.

К исходу месяца Кайл был уверен в том, что их золотая стрекоза больше никогда не вернётся в Эруард.

***

– Но Келэйя вернулась… Только это была уже совсем иная Кея, – грустно улыбнулся Кайл. – Я называл её «золотой» за янтарный цвет глаз и солнечное сияние, что окружало её, исходило от её светлой улыбки. Та, что вернулась из Солрунга, тоже была золотой, но потому, что разодета была не хуже королевы. Новое платье, сшитое из сияющего всеми цветами мартикана и парчового жокрета, горело как солнце на закате. Браслеты на руках широкие, как наручи доспехов, гривна вокруг тонкой шеи такая массивная, что впору согнуться под этакой тяжестью. Но она несла себя гордо. Истинная миледи! Ничего не осталось в этой юной знатной даме от прежней озорницы. И всё-таки это была моя любимая «королевна Келэйя», и я бросился к ней, едва завидел в воротах, обнял, закружил, и она рассмеялась радостно и обняла меня в ответ.

И лишь потом, встав обеими ногами на твёрдую землю, бросила чуть насмешливо:

– Кайл, где твои манеры? Миледи надо руку целовать! Ведь я – миледи. Смотри, какое платье мне подарила сестрица Аделина! А дядюшка – украшения. Они такие щедрые и славные! Я теперь красивая?

– Ты всегда была красивая! – искренне заверил я и добавил, не сдержав обиду: – И побрякушки тебе эти не нужны! Эруард не беднее Солрунга. Зачем тебе их подачки?

– Это подарки! Понимаешь разницу между подарками и подачками? – наставительно молвила она.

– Ты на себя не похожа во всех этих чужих платьях, кружевах и золоте!

– Так все знатные девицы одеваются. Ах, да что ты в этом понимаешь, глупый! – пренебрежительно махнула рукой Келэйя и, засияв от восторга, бросилась к отцу: – Батюшка! Как я соскучилась!

***

Казалось, с приездом Келэйи домой жизнь вернулась в привычную колею. И стоило забыть прежние опасения. Но Кайл чувствовал, что это ещё не конец.

Миледи теперь часто в упоении рассказывала о своей поездке, с восторгом описывала бал и свадьбу старшей сестры. Она искренне сожалела о том, что столько лет чуралась своих родичей из Солрунга.

Кайл слушал эти дифирамбы, стиснув зубы, не смея её попрекнуть, но нестерпимая ярость внутри разгоралась с каждым новым словом, грозя испепелить душу.

Кея продолжала переписку с сёстрами, а время от времени ездила к ним в гости. Каждый раз отец отправлял с ней старого верного Талвара.

И тот ворчал угрюмо, собираясь в дорогу:

– За что мне эта мука? Опять ехать в этот гадюшник. Я ведь, Кайл, думал, что миледи наша в хозяина пошла, что голова у неё светлая. А теперь… Глаза бы мои этого не видели! Тьфу! Обжимается с этими курицами разряженными, улыбается, любезничает. Хоть бы ты сестрице своей напомнил, как эти твари лицемерные с тобой обошлись! Негоже нашей миледи с такими якшаться!

– Кея теперь