– Дайте мне пройти!

Она ждала неприятностей, боялась, что ее могут задержать, представлялись то крепкие парни, то полиция, но ни дома, ни в аэропорту ничего не случилось. Успокаиваясь, стояла у стойки регистрации и тревожно смотрела по сторонам. Она все-таки ждала Андрея, ей не верилось, что он не приедет, видела его, бегущего к ней сквозь толпу. Андрей не приехал.

Катя летела в полную неизвестность. Она ничего не знала про себя, знала только, что у нее будет ребенок. И что отец начал ходить.

И в самолете, и потом долгий путь в такси она судорожно соображала, что скажет матери. Это дело мучило ее не первый день, но все откладывалось, и вот теперь надо было что-то говорить. Проще всего было сказать правду, она всегда так и делала, и Катя в тысячный раз уже начинала про себя: мама, я полюбила человека, это он нам помог, он старше, у него семья, я забеременела и уехала. Почему? Он настаивал на аборте. И мать, конечно бы, ее поняла и даже поддержала бы. Только этим рассказом Катя снова наваливала на мать всю гору их проблем. Насовсем приехала? Где работать думаешь? А он что, помогать будет? Ты совсем его не любишь? Мать задавала и задавала вопросы, и Катя не знала на них ответов.

Катя поглядела за окно, федеральная трасса «Байкал» изгибалась белой заснеженной степью, длинная вереница грузовиков и легковушек медленно тянулась вдаль. Ее водитель курил в окошко, слушал блатную кассету. Дворники размазывали грязь по стеклу старенькой «япошки». Стояла крепкая, прямо весенняя оттепель, намороженные за зиму дороги развезло в снежную кашу. Спидометр показывал то тридцать, то сорок километров в час.

«Ребеночек когда у тебя будет, Господь помогать станет, вот увидишь». Именно так сказал и перекрестился отец Василий. Что же, он мне сейчас помогает? Может, кто-то сейчас и думает обо мне. Мои ждут, это понятно, кто-то в Москве… – Катя задумалась. – Лешка, может быть, как жаль его, как все глупо и гадко получилась… Даже не попрощались. Он чистый… чище меня, влюбился в «такую, как я есть», а какая я есть теперь? Приехала и уехала. И все!

Добирались почти восемь часов. Уже вечерело, когда таксист, матерясь на власти, на деревенские сугробы и вообще, что поехал в этот гнилой угол, подвез ее к воротам.

Дома все было по-прежнему, как и не уезжала. Только бабушка лежала в Катиной комнате и отец ходил. Не без труда, опираясь на костыли, он уверенно переставлял ноги и даже, положив костыли, поднял руки, обнял ее крепко и прижал к себе. У Катьки слезы потекли ручьем, ее прорвало, за все эти дни прорвало. Ей так жалко стало Андрея, который столько для нее сделал, что она не сдерживалась. Андрюшка, только что прыгавший вместе со всеми от радости, испугался и тоже заплакал, сначала молча, а потом и в голос, у матери текли слезы. Отец, думая, что причина в нем, сидел в углу кухни возле рукомойника, улыбался радостно, вздыхал и виновато кивал головой.

Катя не отважилась сказать сразу, припертая матерью, соврала, что взяла отпуск на неделю, просто побыть у них. Раздала подарки, посидела с отцом, с бабушкой, с Андрюшкой повозилась, он не отходил, держал за руку, рассказывал, таскал машинки и все время рассматривал, как будто не узнавал сестру. Даже аккуратно трогал пальчиком круги под ее глазами. Мать несколько раз заходила в комнату к бабушке, стояла в дверях, слушая их разговор и тревожно поглядывая на Катю.

После ужина мать уложила мужчин, поменяла бабушке подгузники и собралась расспросить Катю обо всем, но Катя легла. Виновато выглядывала из-под одеяла и говорила, что в самолете всю ночь не спала и очень устала.

И опять она долго лежала без сна, хотя и не могла уже ни о чем думать. Прислушивалась тревожно к тишине ночной улицы – Андрей мог заявиться, когда угодно.

Весь следующий день прошел в суете, которую она сама и создавала, только бы не остаться один на один с родителями. Они долго сидели у Насти, чай пили, Катя рассказала все и советовалась, как и что сказать родителям. Настя слушала через пень колоду, она накануне перевезла к себе мать и все время ходила в маленькую комнатку, где та устраивалась, носила то половик, то подушку. Баба Дина, сидевшая в кресле в другой комнате, время от времени звала ее и подсказывала, как и что лучше сделать. Катя понимала, что она очень не вовремя, но домой идти не смела. Она бросалась помогать женщинам, и потом они опять присаживались с Настей на кухне.

– Так возьми у него квартиру! – шептала настойчиво Настя.

– Он не отстанет!

– Как не отстанет? Нужна ты ему?!

Катя в сомненье покачала головой.

– Развлечение ты для него была! Больше не нужна! Он сейчас просто расплачивается!

– Я так боялась, что мне насильно что-нибудь сделают! Это могут прямо дома! – шептала Катя быстро, прислушиваясь, как мать что-то двигает у себя в комнатке. – Представь, в его квартире… семь с половиной месяцев трястись? Нет!

Теперь Настя молчала. Вздохнула.

– Да ничего он не сделает. Сдала бы хоть ту квартиру, куча же денег… – она сморщилась и потерла нос.

– Нет, – Катя упрямо покачала головой, – это очень некрасиво.

– Ну как знаешь, на рынке будем стоять, две пузатые. Покупатели, кстати, пузатых не любят. Брезгуют.

Катя удивленно на нее посмотрела.

– А я из-за бабы Дины оставила, рассказала ей, она так обрадовалась… внучка, говорит, очень хочет поглядеть своего. – Настя улыбнулась снисходительно, но и довольно.

– А мать не знает?

– Знает, из-за этого и переехать согласилась, говорит помогать мне будет, – Настя посмотрела на Катю серьезно, так, как никогда на нее не смотрела. – Вот и я попала – бабуля, да мать, да этот, – она потрогала едва заметный, несерьезный бугорок живота, – а что-то не страшно. Мы вчера ужинали втроем, я, сколько себя помню, такого не было. Короче, за одним столом сидим и разревелись все как белуги, – она глянула в сторону комнаты матери и добавила тише: – а я реву и вижу, как они любят! Так и смотрят друг на друга! Мать потом еще полночи проплакала, я уже уснула.

Катя молчала, вытирала слезы и улыбалась чему-то своему.

Вечером мать, будто понимая Катино состояние, вопросов не задавала, и они втроем с отцом посидели на кухне. Смеялись, помечтали о лете, теплой погоде, об ухе на той стороне реки, и как-то все стало, как и было.

Катя устраивалась в комнате Федора, разбирала сумки, вспоминала с благодарностью, как таксист Максим вез ее в Домодедово, как он опять не взял денег, и сам предложил оставить у него сумку и два больших и тяжелых пакета с вещами. Если бы приехала со всеми вещами, мать догадалась бы обо всем. Она устало села на табуретку, за окном шумел сильный ветер. Максим всегда был такой и со всеми, это про него было известно. Катя с нежностью о нем думала, вспоминала, как он звал ее погулять по Замоскворечью, а она так и не нашла времени. Ей иногда жалко становилось, что уехала из Москвы.

Катя тревожно подняла голову в сторону темного окна, на часы посмотрела – было почти одиннадцать. Она выключила свет и подошла к окну. Улица была плохо освещена и, казалось, что пуста, но она чувствовала, что там кто-то есть. Шарик Ивана Данилыча вдруг начинал заходиться отчаянным лаем. Она уже не первый раз прислонялась к окну с тревожно бьющимся сердцем и теперь, накинув большой пуховый платок, сунула ноги в калоши и вышла во двор. Сырой воздух ударил в лицо, он был крепкий, по-весеннему дурной, качал березы за воротами, Катя прислушалась, но ничего не слышала, только ветер с тяжелым шумом летел сквозь деревья да громыхал чем-то во дворе у соседа.