В конце концов, в комитете здравоохранения с Лабецким смирились. По давным-давно заведённому порядку значительная часть откатов главных врачей оседала в недрах главка. Немалые деньги, которые оставлял Лабецкий в карманах у чиновников, делали своё дело. Чем больше была эта сумма, тем более выгодные контракты доставались больнице. Соответственно значительнее становились откаты, часть из которых вновь оказывалась в комитете. Не смотря на обилие конкурентов, именно Лабецкому, который по прежнему месту работы знал, кому и сколько нужно заплатить за благоприятное решение вопроса, удалось выбить договор на замену в его вотчине старых оконных рам на стеклопакеты. О, это был сказочно выгодный контракт. Трёхэтажное здание больницы вытянулось вдоль улицы на целый квартал. Окон в нём — прорва, откат был фантастический. Конечно, по предварительному договору половину пришлось отдать в комитет, но и того, что осталось, было довольно. Они с Шуриком прежде таких денег в руках не держали… А потом больница попала в национальный проект «Здоровье». Значит, впереди и капитальный ремонт, и приобретение современного дорогостоящего оборудования, и много всего такого, самого заманчивого… Это сулило крупные многочисленные откаты. На горизонте засверкала мощная золотая жила с бриллиантовыми блесками… А что до персонала, этих явных и скрытых недовольных, то с предстоящей отменой единой тарифной сетки зарплата сотрудников полностью передаётся в руки главного врача. Пусть тогда только кто-нибудь вякнет!

И потому по вечерам в кабинете Лабецкого было шумно и весело. Он гоготал так, что сотрясалась вся его фигура, изрядно расплывшаяся за последние годы, и колыхался его круглый живот, вываливающийся поверх брючного ремня.

— А я не ворую, — перекрывая хохот приятелей, кричал он победно, и, размахивая руками, расплёскивал дорогой французский коньяк на свой письменный стол.

И в приёмную, где могли подолгу томиться в ожидании аудиенции сотрудники стационара или родственники тяжёлых больных, доносился приятный баритон хозяина больницы.

— «Сегодня — ты, а завтра — я…

Так бросьте же борьбу,

Ловите миг удачи!

Пусть неудачник плачет,

Кляня свою судьбу…»

Санитарный транспорт пришёл в середине дня. Лабецкий долго ждал его на улице, стоя на холодном ветру в плохо застёгнутой куртке. Он подпирал собой ледяную металлическую дверь парадной, которая давила на его спину, пытаясь закрыться, и только потому держался на ногах. Возле него прямо на грязном тротуаре стояла большая дорожная сумка. Утром он с грехом пополам собрал её: нижнее бельё, две-три рубашки, умывальные принадлежности, тренировочный костюм, в котором он собирался ходить в больнице… Лабецкий машинально бросил в сумку мобильный телефон, который отключил ещё неделю назад, портмоне и пару кредитных карточек, которые вряд ли могли ему понадобиться… Он даже сумел налить себе в дорогу кофе и плотно закрутить крышку термоса. Его постоянно мучила жажда, поэтому он взял ещё пластиковую бутылку кипячёной воды… Пока собирался, слышал, как сдавленно рыдает Вера в своей комнате. На душе было пусто, глухо, и мысли Лабецкого были вялыми, медленными и тягучими, как жевательная резинка, и думал он только о том, как трясущимися руками умудриться налить воды в бутылку и не обжечься горячим кофе.

Он стоял сейчас, подпираемый дверью, сдерживая подступающую тошноту, а Вера топталась на лестнице в парадной, не решаясь ни уйти, ни подойти к нему. Она торчала на верхней ступеньке лестничного пролёта и беззвучно плакала, размазывая слёзы, которые текли у неё не только из глаз, но из носа, и, казалось, даже из ушей. Но сейчас Лабецкого мутило не потому. Он был болен. Болен давно и очень тяжело. Только неделю назад был поставлен окончательный диагноз — лёгочный туберкулёз. Одна из самых неблагоприятных его форм. Каверны в обоих лёгких. В каждом плевке мокроты — целая колония палочек Коха. Конечно, туберкулёз — не сопли и даже не грипп, Лабецкий давно чувствовал, что с каждым днём нарастает какая-то непонятная вялость, слабость, апатия… Тянуло плечи так, словно он и летом ходил в тяжёлой дублёнке. Привычный кашель курильщика стал надрывным и тяжёлым. Профузные поты внезапно накатывали на него и днём и ночью. Он становился таким мокрым, словно его только что окатили ведром липкой тёплой воды… Они давно спали с женой в разных комнатах, но теперь она разговаривала с ним только через закрытую дверь. Ухаживала за ним, переодевала и кормила его всё та же баба Маша. Лабецкий долго считал, что болен какой-то вирусной пневмонией, глотал пачками какие-то антибиотики, но даже к своим больничным терапевтам не обращался, он совсем разучился кого-либо о чём-то просить… Он не хотел и боялся обследоваться, но сил становилось всё меньше, алкоголь перестал помогать, и, в конце концов, он свалился окончательно. Собрав остатки своего мужества в кулак, он поехал к пульмонологу… Лабецкий был очень болен и заразен, и потому его брезгливая Верка, с которой прожито без малого двадцать лет, торчала сейчас на верхней ступеньке лестницы и боялась подойти поближе. Впрочем, Лабецкому было сейчас так плохо, что он не чувствовал ни обиды на жену, которая последние две недели не вылезала из своей комнаты и даже сегодня не помогла ему собраться в дорогу, ни раздражения от навязчивых телефонных звонков любопытствующих коллег и бесцеремонных приятелей. В голове был туман. Лабецкого слегка покачивало. Он тупо ждал санитарную машину, которая должна была отвезти его в загородную больницу, где ему предстояло пробыть не менее года. Это если процесс поддастся лечению. А если нет… Кто знает, на сколько времени эта старая больница станет для него, Лабецкого Сергея Петровича, родным домом? Впрочем, об этом он тоже сейчас не думал, мыслительный процесс отсутствовал вовсе. Он только чувствовал, как слегка подрагивают его вконец ослабевшие ноги.

Наконец, из подворотни показалась старая санитарная машина, развернулась и поползла вдоль длинного ряда парадных. Лабецкий с трудом поднял руку. Его увидели, и машина закончила свой проезд достаточно бодро. Не оглядываясь на Веру, Лабецкий отпустил дверь. Притянутая магнитом, она с грохотом захлопнулась за его спиной, словно отрезав от него не только жену и любопытную физиономию консьержки, которая выглядывала из своего окошка в вестибюле, но и всё его прошлое вместе с этим вылизанным домом, в котором он жил последние годы…

Мрачный фельдшер, с помятой физиономией и с выраженным выхлопом после вчерашнего, соскочил со ступеньки древнего РАФа, чудом уцелевшего на постоялом дворе санитарного транспорта, и подошёл к нему. Фельдшер был опытным человеком и давно уже не боялся ни палочек Коха, ни птичьего гриппа, ни СПИДА. Он только окинул оценивающим взглядом покачивающегося от слабости больного,