— Да, — коротко кивнул Алабин, — в неё. Так надо. Просто идём и пока молчим, хорошо?

Они дошли, разделись, и он сразу увлёк её на второй этаж, без задержек, будто строго отрабатывал некую хорошо известную одному ему программу. Когда пришли и остановились, Лёва взял её за руку и не без лёгкого торжества в голосе сообщил:

— Всё, мы на месте. Отсюда ты отправишься в путь.

— Это же зал Александра Ивáнова, — удивилась она, — я тут часто бываю. Любимое место.

— Вот именно! — с воодушевлением воскликнул Алабин. — И потому теперь слушай внимательно. Зайдёшь. Осмотришься. Для начала спросишь Николая Васильевича, он там наверняка будет. Скажешь ему, что ищешь, мол, Александра Андреевича. А уже как найдёшь того, всё ему расскажешь, желательно поподробней. Скажешь, так, мол, и так, я такая-то, оттуда-то, про дядю Сашу непременно упомяни, ну, насчёт того, что тоже художником был, что извечно почитал его как мастера и как родню… Ну, придумай сама, в конце концов, не мне же тебя, ведьму квантовую, уму-разуму учить.

— Лёва, я не вполне понимаю…

— Главное, путай их там всех посильней, чтоб собой заинтересовать. Про молнию эту расскажи, про речку, где всё это с мамой твоей случилось. Глядишь, дальше всё само разложится. Главное, не проговорись, что творение его не сразу приняли и оценили, а лишь годы спустя. Не то помрёт до времени и вся наша с тобой задумка гикнется. — Он финально развёл руки в стороны. — Ну а потом уже… будь что будет. — И чмокнул её в лоб. — Я тебя тут подожду, в зале. А это мне оставь, не то потеряешь. — Сказал и перехватил палку из её руки. — Всё, давай, милая, иди. — И улыбнулся вдогонку. — И веди себя так, чтобы мне не было за тебя стыдно.

Она шла по прямой, надвигаясь на панораму. Картина же, словно почуяв своих, приближалась навстречу…

Они сошлись в общей точке, у левого её края, у рамы: там, где примостился раб, обнажённый мальчик. Она тронула раму рукой и спросила его, приблизившись:

— Прости, ты раб?

Мальчик поднял голову, с интересом посмотрел на неё:

— Perdonami signora, io non ti capisco. Stai cercando qualcuno?[6]

Ева в растерянности оглянулась по сторонам. Не было сомнений, она находилась внутри своей любимой картины кисти Александра Ивáнова. Однако что ей следовало делать дальше, куда идти и о чём просить, не понимала.

— Я русская, — снова обратилась она к мальчику, стыдливо отводя глаза от его наготы, — понимаешь, русская! Я ищу здесь Николая Васильевича. Не подскажешь, где его найти? — И улыбнулась. — Я Ева, понимаешь? Е-ва. — И похлопала себя ладонью по груди. — А тебя как зовут, дорогой мой?

— О, Еva! — сообразил он. — russo! Io, Domenico, modello![7]

— Где тут русские, Доменико, не знаешь, случайно? — обрадовалась Ева первому результативному контакту. — Николай, например.

— О, Niccollo! — улыбнулся Доменико и кивнул куда-то в сторону, в то место, откуда начинался каменный холм. — Сercate lì, l’ho visto oggi, si trovava in una tunica scura. Dovresti andare in giro John sinistra e solo un po[8].

— Грацие! — улыбнулась в ответ ведьма Ивáнова и устремила взор туда, куда указал ей маленький натурщик.

Всего на площадке присутствовало человек тридцать или чуть больше. Все они замерли тесной группой, приняв нужные позы, среди которых Ева сразу выделила центрального натурщика, спутать которого было невозможно ни с кем больше. Она вдруг вспомнила то, что когда-то про него читала. Тут же выплыло из памяти ещё и другое, то самое, из-за чего Александр Андреевич решил поставить его во главе своего великого творения. А вот и фарисеи — те, что опасливой кучкой стоят ближе к холму, отвернув лица от того, кого дожидались. Все они: Иуда, воины, народ, жаждущий слова прощения и избавления… Вот и сам он, Иоанн Креститель, что носит одежду из верблюжьего волоса и пояс на чреслах своих. Люди же, угнетаемые и обделённые благодатью, теперь разглядывают черты лица его, опалённого ветром, и худоба свидетельствует о многих днях его, проведённых в пустыне без пищи и воды. Рядом с ним его ученики, будущие апостолы. Он так убедительно говорит, кажется, о Царствии Небесном, что не заслушаться невозможно. Конечно же, он говорит о совершённых проступках, за которые стыдно перед Богом и перед собой. И весть эта, про избавленье от зла, должна вызывать в людях чувство веры, радости и надежды. В крещении — их покаяние в содеянных грехах, желание очиститься, начать новую жизнь. Кто-то из сомневающихся опускает глаза, пряча руки в широкие рукава хитона, кто-то из фарисеев бросает в сторону Иоанна гневные взгляды. Заметив взгляды те, Иоанн говорит им: о, порождения ехидны, кто внушил вам бежать от будущего гнева, сотворите же достойный плод покаяния, уже и секира при корне дерев лежит: всякое дерево, не приносящее доброго плода, срубают и бросают в огонь… Говорит Иоанн и другим людям: у кого две одежды, тот дай неимущему, и у кого есть пища, делай то же… И спрашивают его воины, что же делать нам? И отвечает им он: никого не обижайте, не клевещите и довольствуйтесь жалованьем своим…

Почему-то почти каждое слово было ей понятно, хотя и говорил натурщик — Иоанн на итальянском. Ева не вполне разбирала эти удивительные слова, но явно улавливала их смысл, поскольку знала, о чём он говорил. Подумала заодно, что тоже не ропщет особенно, довольствуется тем, что имеет. И Лёве не позволит баловать её, никогда. Пускай он лучше займётся благотворительностью, лично она будет только за…

Нужно было что-то делать, к чему ещё совсем недавно её подталкивал этот мужчина, самый близкий человек. Огибая группу слева, она с трудом протиснулась между огромным деревом, напомнившим ей родную иву, и тремя натурщиками. Первый, в голубовато-сером хитоне, скорбящего вида, в чалме, с бородкой и длинными чёрными волосами, молча отодвинулся, пропуская её дальше. Двое других, оба благообразной внешности, в одинаково коричневых хитонах, с неотличимо седыми бородами и длинными волосами, казалось, просто не заметили её появления. Она же, чтобы не мешать процессу, старалась проявить максимальную осторожность, едва-едва задев обоих локтем правой руки.

Оставалось пройти пустяк, метров двенадцать, не больше. Что она и сделала, чуть пригнувшись и стремясь не особенно задерживаться, хотя нога, утратившая из-за отсутствия палки дополнительную опору, ныла почти уже нестерпимо.

Пахло ивой, суровым пористым камнем, веками выжигаемым солнцем, и свежей пресной водой. Это была пустыня. Но это было и не так, потому что место, где она оказалась, располагалось неподалёку от Рима. «Странно, — подумалось ей, — отчего же всё это так непохоже на пышный итальянский пейзаж? И где же все эти пинии, без изображения которых не обходятся привычные картины старых мастеров, живописующие здешнюю природу? И где же нашли они такое огромное пустынное пространство…»