В другом конце зала по-прежнему играли музыканты, но те, кто сидел ближе всего к тронам, могли слышать наш разговор. Я сошла с помоста, а Нефертити подалась вперед.

— Если ты меня оставишь, то никогда не сможешь вернуться обратно! — пригрозила она.

Все придворные развернулись в мою сторону, и Нефертити, осознав, что нас слышат, покраснела и крикнула:

— Выбирай!

У Эхнатона одобрительно расширились глаза. Я повернулась взглянуть на отца, сидящего за царским столом. Лицо его, как и подобало настоящему визирю, было бесстрастно, словно маска: отец не желал показывать, какие чувства он испытывает из-за того, что его дочери сцепились прилюдно, словно две кошки. Я глубоко вздохнула и ответила:

— Я сделала свой выбор, когда вышла замуж за Нахтмина.

Нефертити откинулась на спинку трона.

— Уходи, — прошептала она, потом пронзительно вскрикнула: — Уходи и никогда не возвращайся!

Я увидела застывшие на ее лице решимость и горечь — и вышла из Большого зала, не придержав хлопнувшие за моей спиной двери.

Ипу, сидевшая у меня в покоях, уже прослышала о произошедшем.

— Мы уедем, госпожа. Уедем сегодня вечером, на первой же царской барже. Твои вещи уже уложены.

Мои сундуки, готовые к отъезду, стояли на кровати, и меня потрясло, как быстро все это было проделано.

Меня изгнали.

Потом в покоях внезапно появилась мать.

— Мутноджмет, что ты делаешь? Одумайся! — взмолилась она.

Отец застыл в дверях, словно часовой.

— Эйе, ну скажи же что-нибудь своей дочери! — вскричала мать.

Но отец не стал уговаривать меня остаться.

Я подошла к матери и обхватила ее лицо ладонями.

— Я не умираю, мават. Я просто возвращаюсь к моему мужу, в мой дом, к моей жизни в Фивах.

— Но твоя жизнь здесь!

Она посмотрела на отца. Тот взял ее за руку.

— Это ее выбор. Одна дочь тянется к солнцу, а другой довольно чувствовать его лучи в своем садике. Они разные, только и всего.

— Но она никогда не сможет вернуться! — воскликнула мать.

— Нефертити передумает, — пообещал отец. — В конце концов ты сможешь сюда приехать, котенок.

Я обняла отца, потом крепко прижала к груди мать, а слуги тем временем принялись таскать сундуки, громоздя один поверх другого.

— Мы будем приезжать к тебе дважды в год, — пообещал отец. — Я устрою так, чтобы встретиться с царем Миттани в это время.

— Если Эхнатон тебе позволит.

Отец промолчал, и я поняла, что он собирается сделать это независимо от того, даст фараон свое соизволение или нет. Потом я услышала шум и, обернувшись, увидела двух маленьких девочек, глядящих на меня из-за колонн. Я поманила их к себе.

— Ты уезжаешь? — спросила старшая.

— Да, Мери. Хочешь проводить меня до пристани и помахать на прощание?

Мери кивнула, а потом заплакала:

— Но я хочу, чтобы ты осталась!

Ее слова тронули меня. Мы были знакомы всего лишь месяц.

— Ты еще даже не видела всех моих лошадей! Я хотела показать их тебе!

Я предпочла закрыть глаза на ее эгоизм. Наклонившись, я поцеловала малышку и пообещала:

— Когда-нибудь я вернусь и посмотрю на них.

— И мой храм? — всхлипывая, пробормотала Мери.

— И твой храм, — сказала я, хоть меня и воротило от такого потакания.

Ее собственный храм Атона? Что же за царица выйдет из этой девочки, если ей дозволена любая роскошь? Как она научится сдержанности или терпению?

Я дошла с матерью до пристани, а когда корабль был готов, не удержавшись, расплакалась. Кто знает, что может случиться после нашего прощания? Я могу умереть родами, или мать может скончаться от любой болезни из тех, что процветают на берегах Нила. Мы взялись за руки, и я вдруг очень остро почувствовала, как сильно я ее подвела. Я принесла ей лишь печаль — а ведь дочери полагается радовать мать.

— Прости, — сказала я ей. — Будь я хорошей дочерью, я бы вышла замуж за человека, угодного фараону, и осталась неподалеку от тебя. Я подарила бы тебе внуков, чтобы ты могла держать их на коленях. А вместо этого я приношу тебе лишь душевные муки.

— Ты живешь так, как предопределено Амоном. И сожалеть тут не о чем.

— Но ты одинока, — возразила я.

Мать придвинулась ко мне и прошептала — так, чтобы не слышал отец:

— И я каждую ночь утешаю себя напоминанием о том, что именно тебе, а не Нефертити, улыбнется вечность. Даже без золота, детей или короны.

Она поцеловала меня в макушку, и даже отец, кажется, расчувствовался, когда я помахала на прощание Амарне, драгоценности, сотворенной моей семьей среди песков. Амарна с ее новообретенным блеском и золотом была слабой соперницей Фивам, и все же, когда я покинула ее, на меня нахлынуло ощущение потери: это было наследие моей семьи, а я покидала ее навеки.

Фивы

14 фаменота

Наш корабль едва вошел в порт, а мой муж уже был на пристани. Он отвел меня домой и уложил на нашу кровать. Я посмотрела на стены. Когда мы въехали в этот дом, стены были белыми и матовыми. Теперь же на них красовались росписи, изображающие реку, и фаянсовые изразцы.

— Кто все это сделал? — спросила я.

— Я нанял одного художника из города. Он управился за три дня.

Я оценила работу этого художника по достоинству. Она была хороша. Не так великолепна, как мог бы сделать Тутмос, но все равно было красиво. Для реки он подобрал насыщенные и разнообразные цвета.

— Ну, рассказывай! — попросил Нахтмин.

Я вздохнула и рассказала ему про рождение Анхесенпаатон, потом про Кийю и про то, как меня изгнали из Амарны. Нахтмин обнял меня и крепко прижал к себе.

— Что же в тебе такое, мив-шер, что так притягивает к тебе людей? Я думал о тебе каждый день и размышлял: а вдруг твоя сестра задумает подослать ко мне убийц, а потом, когда я буду мертв, выдаст тебя замуж за кого-то другого?

Я ахнула.

— Нахтмин!

— Ты для нее — все, — сдержанно произнес он.

— А ты — все для меня. Нефертити понимает это. И если бы она услышала хоть шепоток в твой адрес, она остановила бы руку фараона…

— Она сделалась настолько могущественна?

— Ты бы видел всех этих людей у Арены и на улицах! Они сделают ради нее все, что угодно.