…И опять подленько, трусливой потайкой из-за осокоря медленно вытягивалось подопригоровское ружьё. Ствол покачивался – длинный, неустойчивый, старик что-то бормотал, долго выцеливал журавля. Громкий красный выстрел распарывал залуненность залива. Будто красным ветром взметало и уносило стайки, как спичечного ломало журавля… Потом старческие трясущиеся ноги никак не решались ступить в осеннюю воду, маялись, галькой поскрипывали. Наконец, высоко выдёргиваясь из воды, обжигаясь, начинали торопливо протыкиваться к размазанной по воде птице…

В дни, когда труба хлестала отходами, приезжали на телеге женщины-рыбачки. Шестеро. Бригада. Раздевались до мужских полотняных подштанников и рубах. Заворачивались наглухо платками. Подвязывали на ноги бечевой рваные галоши. А поодаль ребятишки уже расстилали по ветру костёр, бежали, сталкивали на воду лодку. И выстраивались голодным терпеливым ожиданием. Кто с домодельной сумкой через плечо, кто с котелком, кто просто так, без ничего.

Трое рыбачек втыкали один кляч невода метрах в десяти от берега, ещё на мелководье, стояли, удерживали его; трое других, удаляясь на лодке, споро обмётывали плёс неводом. По-женски ухали с лодки по грудь, а то и по горло в осеннюю обжигающую воду, крались к берегу, вытягиваясь на носочках из тискающего холода. Где было помельче, дружно брались за клячи, ломили невод из чёрно-бурого нутра залива длинной мокрой неволей. Быстро собирали крупную рыбу в корчажку. Полную почти всегда, тяжёлую – вдвоём несли, вываливали рыбу на телегу. Прикрывали влажным брезентом. Только тогда уж присоединялись к остальным у костра.

Зябнущим дрянненьким чёртом восставал дождь. Рыбачки жались к дыму, к огню – мокрые, в сукровице, грязи скотского – жадно хлебали табачные затяжки. И не смотрели за спину, где у воды ползали, сшибались лбами, выхватывали друг у друга мелкую рыбёшку – дети.

Минут через десять-пятнадцать, дав собраться новой рыбе, снова делали обмёт. И опять дрожали у подживлённого ребятишками костерка, опять хлебали табак, опять старались не глядеть на тихо дерущихся детей.

Пускали по кругу четушку. Снова шли к воде – дикие, страшные. Уступая дорогу, ребятишки расползались в стороны, виновато угребали за собой чешую на песке…

Однажды то ли водки выпито было лишку, то ли вид молчаливых голодных детей окончательно опрокинул женщин – все они разом, как по команде, заплакали, зараскачивались. Мертвяще начали выть в голос – подобно волчицам на нескончаемом, безысходном ветру. Рвали с себя платки, скорчивались, катались по земле, охватывая головы руками. Вдруг одна кинулась к телеге и… сорвала брезент. Торопясь, начала кидать на голец крупную рыбу. Ребятишки стояли, раскрыв рты. «Да берите же! Бери-ите!»

Один стронулся с места, другой. Присели, подобрали. Все стали бегать, подбирать, совать в сумы, за пазуху…

Точно спасаясь, бросились остальные женщины, тоже выкидывали, торопились. Пугая лошадь, пытались опрокинуть телегу – чтоб скорей! Скорей! Чтоб всем! Всем досталось!..

Шаток ухватил здоровенного сазана, бросил банку с мелочью, помчался домой, удерживая рыбину под мышкой, как полено. Подопригоров увидел. «Геолух, где дают?» – «А в Заульгинке!» – не сморгнул «геолух». – «Почём?» – «А даром!»

И выстреленное это «даром» оглушило старика, разом одурило. Он исчез за воротами. Снова появился. С громадной плетёной корчажкой. И – дураком – помчался в Заульгинку. «Давай, чеши!» – мстительно ухмыльнулся Витька, забегая в свой двор.

Вечером вокруг рыбного пирога все светились – как вокруг давно забытого, но вот неожиданно и счастливо обнаруженного именинника. И дядя Ваня Соседский со своей тётей Катей, и мать, и отец, и дядя Лёша Шишокин. Ну и сам Витька, понятное дело. Был он свежевымыт с мылом, в чистой косоворотке, сшитой матерью из жёлтой шёлковой шторы. Как и взрослые, старался есть не торопясь, деликатно. Говорил, что ещё притащит. Леща, пожалуй. Жарёха из него лучше.

Но другим днём с рыбачками уже приехал какой-то жёлчный старикашка. Чуть не по горло проваленный в резиновые сапоги. Сразу разогнал ребятишек, начал было распинывать костёр, но одна женщина постукала себя по голове, показывая ему, кто он есть. Старикашка подумал, понял, что дурак, больше костёр не трогал. Однако за рыбачками подбирал до последнего малька… Ребятишки дружно осыпали его галькой. А когда он взнялся за ними в идиотских своих сапожищах, полетели к крепости так, что дух занялся.

– Анфимьевна, глянь – гонют…

Анфимьевна подошла к заплоту, и сразу жалостливо подпёрлась рукой, зараскачивалась:

– Гонют…

От Поганки по дороге колыхалась длинная колонна призывников. Впереди в плащ-палатке шагал маленький офицер в непомерно большой для роста его и сложения офицерской фуражке. Казалось, фуражка и колокол плащ-палатки плывут сами по себе, не имеют никакого отношения к худенькому офицеру, к его узкому, словно в одну морщину, усталому пожилому лицу.

Подопригоровские глазёнки остренькими блохами скакали по проходящим грязно остриженным весёлым головам. На языке старикашки вертелось, никак не могло спрыгнуть убийственное, в одно слово, сравнение: «Идут, как… идут как…» И сплюнулось неожиданным: «Идут – как полуфабрикаты!.. Мать их расшиби!.. Но ничо-о, там стружку-то быстро сымут, бы-ыстро…»

А Анфимьевна всё качалась, причитая:

– Гонют… Бедненькие…

Мимо один, навстречу колонне, и от этого резко заметный, проходил Шаток.

– Эй, Шаток! – крикнул Подопригор. – Чай, тоже скоро потопаешь? Смотри, какая мелочь идёт – навроде тебя!.. Сколько лет-то тебе, геолух?…

Шёл май пятьдесят второго, Витька заканчивал шестой класс, а ростом и впрямь – послевоенный шкет. Но подошёл к заплоту. Приподнявшись на носочки, с интересом заглянул в ульевый рот старика… Ничего не сказав, под испуганный хохот пошёл дальше.

Вдруг увидел здоровенного парня с белой, как кочан, головой.

Намного выше других призывников, да ещё сбоку колонны, парень вразвалку шагал, какой-то отдельный от всех, не вязался с другими – низкорослыми, по-мальчишески тщедушными.

Как человечья голая нога, через плечо парня – вперёд – взбалтывался домотканый длинный сидор. И, встретившись с белобрысо-глупыми глазами парня, услыхав будто их дурной крик: «Держи хвост пистолетом, байстрюк!» – Витька сразу вспомнил Любку Аверину… даже не саму Любку… а того парня… Прошлогоднего… Тоже бритоголового… Его налитый кровью, прерывающийся хрип: «Уйди, сучонок!.. У-убью!..»

Витька опустил глаза, прошёл мимо недоумевающего парня, сжав кулаки, весь трясясь.

Прошлогодний тот случай потянул в память другие события, более ранние, потянул за собой других людей…

За пятнадцать лет совместной жизни Генка-милиционер и Клавка-Крант детей как-то так и не завели. Всё завели: скотину, птицу, кошку Мурку, от свояка Генка привёл здоровенного волкодава по кличке Налёт (закрываемый в сенях на дневную стражу, тот так налетал изнутри на дверь, что пудовый замчина колошматился, как припадочный)… голубей даже заводил Генка… а вот детей… Нет, не завели. И не то, чтобы не получалось. Сперва скорей – наоборот. Раза два в году краснощёкая Клавка вдруг резко бледнела. Её явно начинало подташнивать в самых неподходящих общественных местах. («Опять попалась!» – злорадно, но и удивлённо отмечали бабы в общественных местах.) Генка, муж её законный, по утрам виновато протягивал ей длинный загнутый солёный огурец… Клавка ещё больше бледнела – уже от злобы, готовая изничтожить… этого кобеля толстопузого! Ленивый Генка, которому бы только днями валяться на боку или по двору гулять в галифе нараспояску (курам кинет, любуется, как те дерутся, долго щурится на солнце или просто шашки-усы задумчиво холит)… ленивому Генке в такие дни приходилось срочно снаряжаться, уходить на службу. Уж лучше, во избежание, быть при исполнении. А Клавке – куда? Клавке – одна дорога: в Заульгинку к подпольной бабке – избавляться. Потому как не до наследников сперва было: на дом надо было деньгу в пивнухе накачать, потом на корову, потом на свиней, на птицу. Опять же – обставиться в дому. Да так, чтоб все печёнки у баб от завидок скорёжило! Да мало ли куда деньгу-то приложить можно? Да если с умом!.. А пока – качай знай, да пены чтоб поболе. На толстопузого-то какая надёжа?