– не о призах на кону или могущественных фигурах, стоящих за ней, а о загадках, утесах, саде камней, люстре, колокольне, серебряной балерине.

Его братьям потребовалось больше половины дня, чтобы найти окончательный ответ, хотя Джеймсон знал, что они справились бы намного быстрее, если бы сами увидели бесшумную серебряную музыкальную шкатулку.

После того как эта загадка была решена, Грэйсон предложил им свою.

– Еще одна загадка, – сказал он им. – «С чего начинается пари? Не с этого».

Как ни настаивал Джеймсон, Грэйсон не сказал, где он ее услышал, но однажды ночью Джеймсон застукал его за просмотром одной из папок их деда, которую он тут спрятал.

Пари начиналось с вызова, спора, соглашения, риска. «Рукопожатие? – Джеймсон мысленно перебирал все возможные варианты, анализировал их. – Не то. То, что противоположно рукопожатию?»

В ночь, когда реставрация домика на дереве завершилась, Джеймсон оказался наедине с Эйвери в одной из башен, откуда открывался вид на поместье Хоторн.

– Я тут подумала, – сказала она.

Джеймсон улыбнулся.

– Думать тебе идет, Наследница.

Она положила руку на стену башни позади него – почти прижав его.

– Об Игре.

Джеймсон знал ее – и выражение ее глаз.

– Было весело, да?

– Да, – согласилась Эйвери, – как всегда, когда мы играем.

Он не сводил взгляда с ее губ, изогнутых в легкой улыбке.

– Однажды ты сказал мне, – продолжила она, – что игры твоего деда проводились не для того, чтобы сделать вас необыкновенными…

– …а чтобы показать нам, – пробормотал Джеймсон, – что мы уже такие.

– Ты и сейчас так думаешь? – спросила его Эйвери. – Что ты исключительный?

То, как она это сказала, заставило его ощутить себя именно таким.

Пусть ему мало одной победы, но ему достаточно того, что было у них вместе.

– Да, – ответил Джеймсон.

Эйвери коснулась кончиками пальцев его губ, а потом провела ими вдоль его челюсти.

– Спроси меня, о чем я думала.

Джеймсон прищурился.

– И о чем именно ты думала, Наследница?

– Это нечестно, тебе не кажется, – сказала Эйвери, скривив губы, – что только богатые и могущественные получают шанс играть в Игру?

Уголки губ Джеймсона приподнялись сами собой.

– Совсем нечестно.

– А если будет другая игра? – спросила Эйвери.

– Не тайная, – пробормотал Джеймсон, – не секретная, не только для богатых или влиятельных.

– Что, если мы придумали бы такую, – возбужденно сказала Эйвери, – и проводили каждый год?

Джеймсону нравилось играть, но придумать игру? Составлять головоломки? Показывать другим людям, на что они способны?

– С денежным призом. Большим призом.

– Игра нужна сложная, – сказал Джеймсон, – замысловатая, идеально продуманная.

Она усмехнулась.

– Я буду очень занята с фондом, – сказала она ему, – но хобби нужно каждому.

Он знал, что она знает: для него это не просто хобби.

– Величайшая игра, – пробормотал он, – вот как следует ее называть!

– Так мы ее и назовем, – ответила Эйвери.

И в этот момент, глядя на нее, представляя свое будущее с ней, Джеймсон понял: он собирается рассказать ей все. Если он чему-то и научился во время Игры, в которую играл – и выиграл, – так это тому, что он мог доверять себе в том, что расскажет ей. Это больше чем голод, больше чем жажда, больше, чем стремление, больше, чем то, что растил в нем Тобиас Хоторн.

И он хотел стать рядом с ней кем-то бо`льшим.

– Той ночью я ушел, – начал он тихо, – и вернулся на рассвете, от меня пахло огнем и пеплом. – Воспоминания стояли прямо перед глазами – такие же яркие, как и всегда. Джеймсон взял Эйвери за руку. Он прижал ее пальцы к своей ключице, прямо к основанию шеи. – И здесь у меня был порез.

Пальцы Эйвери слегка сжались, поглаживая кожу, на которой не осталось шрамов.

– Я помню.

Интересно, чувствует ли она биение его пульса? Или это ему показалось, что он ощущает ее сердцебиение? Чувствовать ее?

«Есть некоторые вещи, – подумал он, – о которых не следует говорить вслух».

На полу башни стояла коробка – игра, которую кто-то из них, должно быть, оставил здесь давным-давно, – «Скрэббл». Джеймсон опустился на колени и достал доску.

– Ты уверен? – прошептала Эйвери.

Он до боли уверен, настолько уверен, что ощущал эту уверенность на вкус. Это не та тайна, которую кто-то мог рискнуть разгадать. Скоро они придумают собственные тайны, свою игру. Но он не хотел, чтобы в это время что-то стояло между ними.

Доверять – это одно и то же.

И Джеймсон раскрыл ей свой секрет – тайну, которую он узнал той ночью в Праге и которую записал на свитке для проприетара. Четыре слова. Буква «Х». Слово «еще». Буквы «в» и «а».

Эйвери прочитала сообщение на доске для игры в «Скрэббл» и подняла на него округлившиеся от шока глаза.

«ЭЛИС ХОТОРН ЕЩЕ ЖИВА».

Шесть лет, десять месяцев и неделю назад

Когда вы станете достаточно взрослыми, когда будете готовы, помните: в любви Хоторнов нет места легкомыслию.

Джеймсон внезапно подумал о бабушке, которую он никогда даже не видел, о женщине, которая умерла еще до его рождения.

– Такие мужчины, как мы, любят раз и навсегда, – тем же тихим голосом продолжал Старик, – всем сердцем, без остатка. Это всепоглощающее и вечное чувство. С тех пор как умерла ваша бабушка, на протяжении всех этих лет… – Глаза Тобиаса Хоторна закрылись. – …у меня никого больше не было. Не может быть и не будет. Потому что, когда ты любишь женщину, или мужчину, или кого угодно так, как любим мы, пути назад нет.

Это прозвучало скорее как предупреждение, чем как обещание.

– Если будешь любить ее меньше, ты уничтожишь ее. А если она та самая… – Старик посмотрел сначала на Джеймсона, затем на Грэйсона, затем снова на Джеймсона. – Когда-нибудь она уничтожит тебя.

Это прозвучало не как что-то плохое.

– Что бы она подумала о нас? – Джеймсон задал этот вопрос импульсивно, но не пожалел об этом. – Наша бабушка?

– Ваша работа над собой все еще продолжается, – ответил Старик. – Давайте прибережем суждения моей Элис до того момента, когда вы закончите.

Эпилог

Иви

В тот день, когда Винсент Блейк умер, – в тот день, когда Иви нашла его мертвым после второго сердечного приступа меньше чем через пять месяцев после первого, – она позвонила девять-один-один. Ей пришлось решать вопросы с властями и с телом, а потом, ночью, она спряталась в недрах особняка Блейков и включила телевизор. Совершенно опустошенная.

«Он был моей семьей, и он мертв. Его больше нет. И я одна». На телеэкране Эйвери была не одна. У нее брали интервью, которое мог увидеть