Он умолк, в задумчивости смотрел вдаль. Ульман толкнул его в бок.

– Ну, не спи!

– А еще неизвестно, – договорил Тюрингем, – в самом ли деле не изменились. Вдруг изменились внутри?.. Или так, что заметно будет только в детях или даже во внуках?

Голоса стали громче, раздраженнее, я подумал, что если в самом деле изменения происходят с отсрочкой во времени, то тогда их и не свяжут с руинами. Тюрингем совсем не дурак, до такой мысли еще надо додуматься. Вон Ульман прост, но люди такого сложения всегда просты, как два рубля.

Область черного тумана проходит совсем близко, оставаясь по левую руку. Здесь она отожрала места еще больше, чем в мою первую встречу, разве что там туман над болотцем, хоть и мелким, а здесь висит на траве, не касаясь земли. Пригнувшись, можно увидеть, как стебли трав исчезают вершинами в клубящейся черноте.

Лица у всех тревожные, слишком уж близко едем. Я подал коня еще ближе, Харальд предостерегающе вскрикнул, нахмурился.

– Ничего, – сказал я успокаивающе. – Я ведь паладин…

Вблизи черная стена выглядит, как ни странно, еще плотнее. Это издали можно принять за слабый туман, что развеется под первыми же лучами солнца, а вблизи похож на монолит из черного гранита. Даже на стену из смолы. Ощущается некое свечение, словно пытается отразить солнечные лучи. У самого основания клубится туман, а когда я приблизился еще, с изумлением рассмотрел взвихренный песок. Стена не соприкасается с землей, из тумана совершенно беззвучно бьют ледяные струи, вымораживая землю. Вместе с песком взлетают редкие снежинки. Солнечные лучи проникают не дальше, чем на расстояние вытянутой руки, я весь превратился в слух, конь как будто все понял, ступает неслышно.

– Ваша милость, – сказал Харальд.

Зигфрид засопел, буркнул:

– Сэр Ричард, это ребячество! Одно дело – сразиться с драконом, другое – утонуть в болоте. Или на этой траве что-то стрясется… Какой уж подвиг?

– Да, конечно, – ответил я.

И… как-то неожиданно для себя подал коня еще чуть в сторону. Пахнуло холодом, донесся отдаленный вскрик, словно бы закричали от меня за несколько миль, я напряг мускулы, ну что за дурак, кому и что доказываю, что у меня за рефлекс, надо вернуться… однако сидел неподвижно, а конь все шел и шел ровным шагом.

Мы продвигались в абсолютной темноте. Я поднес руку к глазам, но лишь когда коснулся, ощутил пальцы. Да и то как-то странно, смещенно, словно то ли мое лицо сдвинулось на метр в сторону, то ли пальцы стали шероховатыми до плотности копыта. Тьма не рассеивается, уже хотел повернуть коня обратно, как вдруг чуть сбоку впереди наметился просвет… точнее, тьма показалась реже.

Конь тут же повернул туда, через несколько мгновений тьма отступила, я выехал на залитую лунным блеском бесконечную унылую равнину. Воздух холодный, но терпимый, под копытами хрустит снег, едва-едва покрывает бабки. Из плоской, как застеленная белой скатертью поверхность стола земли, торчат голые камни. Звезды мелкие, злые, колючие, но их множество, а луна чересчур крупная, со странным рисунком. Я не помню, какая на самом деле, никогда не приходило в голову запоминать, но сейчас сердце участило удары в ужасе: не моя привычная луна, не мои звезды! Хотя на привычном небе я не отыскал бы ни одной звезды, даже Полярную не найду, но сейчас абсолютно уверен: это не мои звезды, не мое небо.

Сердце билось все медленнее. Холод сковывает от кончиков ушей до ног, но хуже холод, охвативший внутренности. Внезапно стало все по фигу, и этот мир, и эта жизнь, и все-все, что есть на свете. И захотелось остро, чтобы все остановилось, чтобы наступил великий покой…

Впереди посветлело, пахнуло теплом, проступил, как через темную завесу марли краснеющий небосвод, а ниже – темная зелень. Еще несколько конских шагов, и солнце ударило в лицо непривычно яростное, разгневанное, что по своей воле уходил в мир луны. Кровь закипела, спина выпрямилась, грудная клетка раздвинулась сама по себе, хотя мясо от жары едва не ползет, как воск со свечи.

Издали донеслись ликующие крики.

– Сэр Ричард!..

– Сэр Ричард де Амальфи!

– Слава сэру Ричарду!

Земля загрохотала под копытами, отряд оказался рядом в мгновение ока. Меня окружили, лучники смотрят с суеверным страхом, а Зигфрид, Алан и виконт де Теодерих хватали меня руками, мяли, щупали, не веря, что возможно вот так преспокойно въехать в этот неземной туман, теперь я уверен в его неземности, и так же спокойно выехать с другой стороны.

Я вскинул руки, взглянул на заходящее солнце. Почудилось или до въезда в туман оно было значительно выше?

– Тихо, тихо! Напомните, какой сейчас день?.. Много времени прошло?

Гробовая тишина обрушилась внезапно. Лицо Зигфрида, он ближе всех, побледнело, будто разом выпустили всю кровь. Остальные крестились, шептали молитвы.

Алан проговорил нетвердым голосом:

– Для нас прошла малость… А сколько для вас, сэр Ричард? Вы там пробыли дни или недели? Может быть, годы?.. В каких королевствах странствовали?

Я поглядел на них, покачал головой:

– Все в порядке, все в порядке. Харальд, мы далеко от какого-нибудь села? Ладно, все равно такую ораву никто не прокормит. Вон там пара деревьев и ручей: остановимся на отдых.

Коней освободили от поклажи и седел, сами сбрасывали тяжелые доспехи, кольчуги, плескались в ручье, вода едва не шипит, попадая на разгоряченные тела.

Лучники, действуя слаженно, быстро развели костер, освежевали добычу и сразу на трех вертелах жарили зайцев, олененка и большую утку, посмевшую пролететь над нами в отрыве от стаи.

Отца Ульфиллу снимали с седла втроем, патер в последнее время слишком много ездит, сейчас стоит отсапывается, на меня смотрит привычно исподлобья, с неослабевающим подозрением.

– Ad cogitandum et agendum homo natus est, – сказал я, – не так ли, святой отец?

Он ответил хрипло:

– Ad gloriam… Cave, сэр Ричард! Cave Божьего гнева!

– Con amore, – ответил я кротко. – Священники должны говорить сon amore.

– Errata, – ответил он коротко.

Не глядя на меня, прошел к костру, переваливаясь, как толстая бегемотистая утка, с кряхтением сел на пень. Ему подали сыр и хлеб, но патер сперва отхлебнул из фляги добрый глоток вина, глаза не отрывались от вертела, где уже поворачивается над огнем тушка оленя.

Я, как сюзерен, возлег в тени дуба и, опершись на локоть, благосклонно созерцал процесс приготовления пищи. Хороший процесс, намного более занимательный, чем если смотреть на балет или слушать двадцатую симфонию. Когда это наконец поняли и перестали стыдиться – все мы от обезьяны и Фрейда – то даже в лучших ресторанах начали готовить на глазах едоков. Пусть смотрят и начинают глотать слюнки. Тогда и некоторые недоработки не так заметны.