Алеша, как и было велено, не перебивал, но тут не выдержал, качнул головой, негромко промычав ругательство. Громослав заметил, улыбнулся:

– Охотник, оклемавшись, узнал, что не он богатыря спас, а богатырь его от чудищ отбил. Король, правда, совестливый попался, прощенья попросил. Не при всех, конечно, зато с объяснениями. Мол, венценосцам слава позарез нужна, а ему еще править и править. Раненый понял и говорит: «Ну раз такое дело, правь в славе, а мне важней, что чудища по лесам у вас больше не шастают, людей не жрут». Богатырь-то на радостях, что все так обернулось, спасителю и золота приволок, и чародея. Шрамы залечить, чтобы их и видно не было, но тут уже Охотник уперся: «Славу забирай, она тебе и впрямь нужнее, а шрамы мне самому нужны. Иначе, не ровен час, сам забуду, как оно все было». Сказал и пошел себе, хлеба в дорогу и то не взял. Вот такая быль.

– А богатырь что?

– Ясное дело что. Вернулся в столицу, головы чудищ в тронном зале повесил. Песен про него и в самом деле немало спето, только скучных, ни одна короля не переживет.

– Так он жив еще, выходит? И кто же это?

– Незачем тебе его имя знать. Вашего брата куда только не заносит, может, и помощь королевская понадобится, а ты уже сейчас желваками играешь.

– В морду бы такому… красивому дать, – чувства Алеша скрывать не стал и для наглядности сжал кулак, – ну да худ с ним! Этот Охотник со шрамами… его часом не Стояном ли зовут?

– Да как бы ни звали, – махнул свободной рукой спутник. – Не в нем дело, и не в короле, и даже не в чудищах, а в тебе и дороге твоей. Есть у каждого из нас путевой камень, лишь нам видимый. Поначалу дорог на нем – голова кружится, а в конце одна остается, с которой сойти ох как трудно. Хотя, сам знаешь, и такое случается.

– А ведь думал я о камне путевом… – Алеша в который раз покосился на спутника. – Потому и плелся еле-еле, что не знал куда.

Не знал и сейчас не знает, может, потому Громослав и объявился? Может, он и впрямь вещий? В чародеях-то Алеша разбирался, да на свете немало тех, в ком волшба живет, а они и сами о том не знают, скрыта она до поры до времени. Таких и в кудесники не запишешь, и распознать с ходу не выйдет. А может, и не чародей его советами сейчас одаривает, а просто мудрый, многоопытный человек. Дорога, она многому учит, как и песня.

– Точно ли не знал? – Неспешно шагавший рядом гусляр вдруг заступил китежанину дорогу, проницательно в лицо глянул: – А про выбор между тем, что велено, и тем, что правильно, тебе тоже говорили или своим умом дошел?

– Это ты о чем?

– О том, что нечисть выследить и одолеть можно, труднее белое от серого отличить. Монетку кладовикову ты береги, потерять ее не потеряешь, а вот как бы прежде времени не потратить. Ладно, поговорили, пора и честь знать. Ты, главное, про то, что велено, и про то, что правильно, не забывай. Поможет еще – и не раз.

– Поговорили, да не до конца. – Китежанин в упор смотреть тоже умел. – Кто ты такой, не спрашиваю, твое дело. Но вижу, знаешь ты много. Того, чего простому гусляру знать невозможно. Скажи прямо: чего нам ждать и когда?

– Так сказал же уже. Сперва ветра жди, а потом и бури, ну да сам увидишь… если доживешь, конечно.

– И все?

– Все, Охотник. Дорогу ты выбрал, а что в ее конце, тебе никто не скажет.

– Не густо…

– Зато не пусто, – Громослав поудобней приладил за спиной свои гусли. – Нет у меня власти над судьбами, у тебя – над своей есть. Удачи тебе на всех четырех ветрах.

Как пришел Громослав, Алеша не заметил, но уходил он как человек. Спокойно, не оборачиваясь, опираясь на тяжелый дорожный посох. Подошел Буланко, положил голову на хозяйское плечо.

– Ты гусляра видишь?

«Не слепой».

– А что не предупредил?

«Зачем? Ты же его сам звал».

Прежде Алеша не задумался, способен ли его гривастый соратник врать. Может, и способен, проворонил странного гостя и пытается вывернуться, а может, и впрямь в толк не возьмет, что не так. Как там перехожий сказал? «Три дня, три думки»… что бы это ни значило.

– Буланыш, про судьбу что скажешь?

«Чего про нее говорить? Ехать надо».

Коротко и ясно. И вся судьба.

– Ну так поехали. На север, в сторону заставы. Там утром, говорят, шумно было.

* * *

До упомянутой Громославом гряды отдохнувший в последние дни Буланыш домчал хозяина шустро, остановился, втянул ноздрями воздух, топнул ногой, всполошив пару коршунов.

«Дохлятина, – доложил он. – Было такое уже».

– Живых нет?

«Дай принюхаюсь… Есть, есть живое! Мелкое. Злое. Добьем?»

– Сперва гляну.

Спешиваться богатырь не стал, только откинул плащ и положил левую ладонь на ножны. Буланыш уже шел, почти крался вперед, вытянув шею и высоко поднимая ноги. Сперва ничего не происходило, потом средь сухой травы блеснуло что-то черное, будто разлили деготь или смолу. Китежанин привстал на стременах и разглядел несколько подсыхающих луж, ровных и круглых, из которых ежиными иглами топорщился перемазанный в липкой черной дряни обуглившийся бурьян. Не валяйся рядом оружие и ошметки одежды и не будь Алеша Охотником, впору было бы искать прохудившиеся бочки и нерадивых обозников.

– Однако… – пробормотал китежанин, спрыгивая наземь возле первого из примеченных пятен.

Тела дохлых худов растекаются черной жижей, а вот исчезают не сразу, должно пройти несколько часов… так они и прошли. Трава сгорела дочерна, но почему-то ровным кругом, в центре которого и располагалась уже подсохшая лужа – будто кто-то не хотел, чтобы огонь палом по сухим холмам пошел. Громослав слышал странный шум поутру, тогда, видать, тварей и перебили, только кто? Сам Алеша в это время, положившись на чуткость Буланыша, спал богатырским сном. Стоян наверняка сидел на заставе, Несмеяна тоже никуда не собиралась, выходит, кто-то неизвестный?

«Живое, – напомнил Буланыш. – Дальше. Гнусное, ты такое уже убивал».

– Значит, опять убью.

Впадину меж холмов богатырь осматривал тщательно и неспешно, хотя любопытство толкало вперед. Черных, похожих одна на другую луж оказалось семь, возле пяти валялись топоры, шестую украшала шипастая палица, а в последней торчал знакомый по Балуйкиному лесу тризуб. Это было все, что осталось от отряда текрей. Не слишком большого, но положить столько худов сразу под силу либо богатырю, либо не меньше, чем троице опытных ратников. Только здесь определенно поработал чародей – то ли огнем врагов жег, то ли молниями.

Больше среди подсыхающих пятен искать было нечего, и китежанин прошел дальше, за валунную россыпь, где отыскались еще две лужи, первая – с обычным для текрей топором на длинной рукояти, вторая на первый взгляд пустая. Обнаружились и трое дохлых шишко: щуплые трупики бедаков были опалены и изломаны, будто некто сильный и равнодушный ухватил поганцев за ноги и со всей силы приложил о горящее бревно. Зрелище не из приятных, но стервятникам без разницы, как выглядит падаль, было бы съедобно. Китежанин запрокинул голову – в небе упорно нарезали круги давешние коршуны, присматриваясь, выжидая…