Но и много раз позже братья временами продолжали испытывать дух Калеба, иногда плутуя и вводя советника в заблуждение. Говоря вечером с одним братом, он не был уверен, что утром будет говорить с ним же, хотя внешне все так и выглядело. Постепенно он все же научился различать их по неуловимым признакам, но главное, по страстям и желаниям. Если один был очарован магическими обрядами, второй, высокомерный и подозрительный, больше отличался независимостью и гордым умом.

Но в остальном они были удивительно похожи и лицом, и мыслями. Оба были образованы и тяготились принадлежностью к языческому племени. Подобное уже не раз случалось. Отец Калеба рассказывал ему в детстве о Вечном городе — Риме, о победах римских полководцев над варварскими племенами и о том, как, в свою очередь, вожди варваров пытались овладеть Римом. И это некоторым из них удавалось.

Войско вестготов под предводительством Алариха вошло в Рим и разграбило его. Но Вечный город потому и назывался Вечным, что никакие нашествия и бедствия не могли уни­чтожить его. В конце концов вестготы ушли в Испанию, где к тому времени обосновались свеи и вандалы — великое племя, которое имело флот и сумело захватить римскую провинцию в Северной Африке. Остготам пришлось отступить в Аквитанию. У франков было тогда две основные ветви — салиев, живших в приморских областях, и рипуариев, береговых франков, чьи селения тянулись по берегам Рейна и Мозеля [35] .

Когда вождь салических франков Хлодвиг начал объеди­нять вокруг себя остальные франкские племена, расширяя свои владения в Галлии, вождь другой ветви готов — остготов, Теодорих, воспитывавшийся в юности при дворе византийского императора, попытался захватить Константинополь, но после нескольких неудач, отправился в Италию, где окружил себя советниками. Он противостоял принявшему христианство Хлодвигу, но сам, сбросив личину варвара, с удовольствием погрузился в римскую действительность, ощущая в себе ис­тинного европейского правителя, наследника великих традиций Древнего Рима.

В этом-то и заключался весь смысл нового «покорения» варваров, проходившего как бы изнутри. И потому Калеб прекрасно понимал метания и сомнения вождя язычников Людовита, который чувствовал потребность быть христианским монархом, чтобы стать своим среди христианских правителей, осененных десницей Белого Бога — Христа. А этому мешали и жрецы, погрязшие в темных обрядах, выдававших в них низких грубых язычников, и сам народ, не понимавший вы­годы новой религии.

Отринуть в одночасье эту темную силу, которая из века в век поклонялась своим богам: Свентовиту, Велесу, Мокоши, этой таинственной богине, как будто прячущейся в бескрайних лесах, было непросто. Князь хотел принять новый облик, который бы ему протянул невидимый, но прочный мостик к христианскому миру, оставаясь при этом своим у себя на родине.

Людовит с особым пристрастием следовал традициям династии тех же Меровингов, франкских королей, которые носили длинные волосы, считавшиеся у них признаком при­надлежности к высшим слоям в отличие от коротких стрижек, выделявших рабов и простолюдинов. Людовит смутно догады­вался, что эта традиция восходит к временам, когда у древних вождей потерять волосы — означало потерять силу, а это было языческим представлением. Но тонкости подобных обычаев интересовали его лишь в той степени, в которой касались вы­годы и признания. Если римляне говорили применительно к каким-либо вещам — верно, значит, этому следовало подражать, несмотря ни на что.

* * *

После стычки с псарем, княжеская челядь стала относиться к норманну с ненавистью, предпочитая, однако, обходить сто­роной. В его присутствии насмешки прекращались, но втайне, за спиной, многие поговаривали о том, чтобы проткнуть юношу ножом в темном углу замка или зарубить втихую топором. Самое же простое было — отравить его.

Но слуги, готовившие пищу, боялись ярости князя. К тому же Олаф всегда ел то, что ели и другие слуги и дружинники. Иногда, блуждая по замку, он встречал Ягмиру, темноволосую красавицу с загадочным взглядом, которая вроде не замечала парня, но всегда провожала с легкой усмешкой.

Она говорила с князем о том, почему норманн, единствен­ный из остальных, оказался в замке, на что Людовит ответил ей двусмысленно: так захотела Нертус. С того момента Ягмира томилась мыслями об этой Нертус, неизвестной ей богине северных людей...

Она знала кое-что об Одине, одноглазом боге, который будто бы ездит на восьминогом коне, и о Торе, боге, которому подвластна стихия громовых раскатов и молний. Но Нертус? Почему Нертус?..

Людовит по своему обыкновению ускользал от прямого от­вета. Он всегда был такой, ее дядя, брат отца, неотличимый от него. Когда она спрашивала Калеба, тот туманно рассказывал что-то об ауриниях, древних жрицах, о том, как жрицы убивали пленных врагов и гадали по их внутренностям. Они поклоня­лись Нертус. Эта богиня требовала человеческих жертв.

А тем временем Олаф все чаще сталкивался с Ульбертом, который был приветлив с ним и как будто искал дружбы. Олаф сомневался в нем, но никак не мог четко уяснить себе: если Ульберт предал их, то в чем именно состояло предательство? Вообще Ульберт оставался для него загадкой еще и потому, что бывший проводник больше остальных говорил с Рагнаром и Инегельдом. Их беседы — их прошлое. Кто кому перешел дорогу, решать не Олафу. Однако настороженность в поведе­нии Олафа не очень мешала свею. Он продолжал гнуть свое, намекая на то, что им делить нечего.

— Рагнар жив? — спросил как-то Олаф тихо, поглядывая на сторожившего его венеда, седовласого воина с длинными обвисшими усами и шрамом поперек лица. Как бы там ни было, Ульберт может пригодиться. Хотя бы для того, чтобы лучше понять здешнюю жизнь.

— Его тело не было найдено, — ответил уклончиво Уль­берт.

— А «Око Дракона»?

— Драккар ушел из бухты. Но викингов осталось слишком мало, чтобы благополучно доплыть до родных берегов. Хотя, кто знает, может, удача улыбнется Рагнару?

— Почему ты служишь князю?

— Он помог, когда меня объявили вне закона на родине.

— За что? — прищурился недобро Олаф. Быть объявленным вне закона — тяжкое наказание. Если кто-то убьет такого, ему ничего не будет. И обычно так наказывали убийц. Но Олаф помнил, что когда-то так наказали его отца.

— Я убил человека, — признался Ульберт — Он был знат­ного происхождения, приходился родственником упсальскому конунгу. Меня ожидала смерть, но я сумел бежать. Долго скитался, пока не попал к князю Людовиту.

Он не стал рассказывать Олафу о том, что испытал во время своих скитаний и кем был. А вышло так, что прибился Ульберт к пиратам, грабившим побережья Балтики и купе­ческие корабли. Команда у них подобралась пестрая: сплошь людишки, оказавшиеся вне закона, германцы, балты, англы, руяне и несколько данов и свеев, — те, кто по каким-то при­чинам не смог прибиться в дружины викингов или были из­гнаны из них за разные провинности.