Видя, что слёзы наворачиваются на глаза Александру Модестовичу, гусарский офицер улыбнулся:

— Полноте, сударь! Все испытания для вас позади. И, ей-богу, можно вам позавидовать: если б я уже не был второй раз женат, то приударил бы за Ольгой и доставил вам хлопот. Она — в высшей степени обворожительное и чистое создание!..

И предваряя расспросы, этот словоохотливый офицер изложил Александру Модестовичу следующую историю, столь незатейливую, сколь и распространённую в миру, иными словами, не весьма оригинальную, хотя и поучительную...

Граф Дмитрий Моравинский был в молодости известный повеса и волокита, нрав имел беспечный, образ жизни вёл беспорядочный, на износ: от желания до желания, от попойки до попойки, — то без просыпу валяясь в постели от бала до бала, то от дуэли до дуэли бодрствуя. Одним словом, горел. И многие молодые дамы тайно мечтали поблистать в его огне, а иные господа старательно сего огня избегали, не желая казать свету свои сомнительные добродетели. Граф Моравинский был красив и дерзок и, предаваясь удовольствиям, мало думал о завтрашнем дне, как и мало тяготился проделками дня вчерашнего, пальцы загибал, подсчитывал альковные победы... И вот однажды каким-то ветром занесло его в Калугу, где в случайной корчме со случайной, очень миловидной, корчмаркой он недурно гульнул. Чего иного можно было от него ожидать!.. И пока сам корчмарь, так легкомысленно доверившийся своей молодой жене, находился где-то в отъезде — неделю, не более, — вполне успела совершиться новая графская скоропалительная и скоротечная любовь. Она была проста, как оборот колеса, и что вначале восторгало, было на высоте, то очень скоро опустилось и начало раздражать, иными словами — сколь легко граф влюбился, столь легко и разлюбил. А тут и муж вернулся, и граф едва не с облегчением съехал. Однако судьба явила Моравинскому сюрприз: спустя год он узнал о рождении у корчмарки дочки. Граф злился, не желал слышать, что дочка эта его. Мало ли бывает в корчме заезжих господ! Мало ли на кого укажет пальцем глупая баба!.. Как бы то ни было, спустя ещё год он инкогнито наведался в корчму и, увидя ребёнка, не мог не признать, что девочка от него, плоть от плоти, так была она с ним схожа. Это последнее обстоятельство не очень обрадовало графа, ибо к тому времени он, несколько уже остепенившись, собрался жениться. Скандал ему был ни к чему. И граф Моравинский оставил корчмарю в качестве отступного кучу денег и просил его убраться подальше. Корчмарь, человек небогатый, был, пожалуй, больше рад всему происшедшему, чем опечален им, — куш ему отвалили солидный. И поступил так, как настоятельно советовал ему молодой граф, — уехал. Аверьян Минич, несмотря на свой страховидный образ, был человеком нежнейшей души и быстро полюбил ребёнка, а жену простил. У графа же семейная жизнь не сложилась. Господь не дал ему во браке детей; всё видит Господь и иногда наказывает овец своих при жизни, не откладывая до Страшного суда... С годами граф всё более умнел, и некоторые похождения из его бурной юности всё настойчивее начинали тревожить его совесть. Причём совестливость, болезни и набожность пришли к Моравинскому одновременно. Юность отцвела, молодость вызрела... К старости граф Дмитрий Иннокентьевич совершенно переменился, и облик добродетели воссиял там, где некогда с успехом заменяла лицо маска Сатира. Поистине, совесть — родительница добродетели. Граф, коего прежде недолюбливали и далее знакомства с коим не шли, теперь со многими влиятельными людьми свёл приятельские отношения, в том числе с генерал-губернатором Москвы Ростопчиным, и даже был обласкан при дворе. Праздность и скука, которые вкупе уводили многих достойных людей на неправедный путь, всё меньше места занимали в жизни графа, ибо он всё более отдавался деятельности на благо общества. Но с годами одиночество стало страшить Моравинского, и тогда он занялся поисками дочери. Мать Ольги, предмет графского скоропреходящего увлечения, к тому времени уже отошла в мир иной, а корчмарь, на руках у которого Ольга выросла и уж заневестилась, узнав о поисках, начатых Моравинским, и не желая расставаться с дочерью, распродал кое-какую недвижимость и уехал на запад, под Полоцк (часть рассказа, дабы не повторяться, мы опустим)...

...Далее всё складывалось просто: когда Ольгу похитили и Аверьян Минич, натерпевшись лиха, понял, что своими силами ему дочь не освободить, он обратился за помощью к графу, к коему в нижегородское имение явился в конце лета. Ухватив суть дела, Моравинский времени даром не терял: отрядил человек двадцать дворовых и под началом смышлёного приказчика направил их на поиски. И вот не далее как вчера эта экспедиция сумела выследить и настигнуть того, можно сказать, несчастного, господина, который, влюбившись в Ольгу до беспамятства и не встретив взаимности, не придумал ничего лучшего, как похитить её (кстати, если б не французская граната, убившая у мосье последнюю лошадь, то, может, и не удалось бы настичь его карету). Этот господин, забыв о чести, умолял приказчика Федьку взять и его в Нижний Новгород, ибо, говорил, не видеть более Ольгу для него равносильно смерти. Но приказчик здраво рассудил, что злодей уже достаточно наказан и нет нужды тащить его под грозное око графа... Пустившись же в обратный путь, встретили гусарский полк. Приказчик узнал среди офицеров графского племянника и поделился с ним последними, весьма необыкновенными новостями. Как тут было не полюбопытствовать, не взглянуть на кузину! А взглянул, так и от беседы не удержался; побеседовав же с часок, загрустил — уж не хотелось и расставаться. Да нужно было догонять полк...

— Удачи вам, мой юный друг! — заключил офицер. — Подите Ольгу в Нижнем. Только не обессудьте, когда кончится кампания, я буду у вас частым гостем. Да держите ухо востро — перед вами известный женолюб...

С этими словами он рассмеялся и пришпорил коня.

Весь следующий день Александр Модестович был занят оказанием помощи раненым и больным; ещё через день, составив внушительный обоз — не менее чем из тридцати фургонов, благо, в фургонах недостатка не было, — он перевёз раненых в Борисов, где и оставил их на попечение армейских лекарей. Здесь же, увы, подошёл и час расставания с теми, кто занял много места в сердце у Александра Модестовича, но коим в силу немалой (на наш взгляд) плотности сего описания мы не смогли уделить побольше места на страницах: любезный друг Зихель и его егеря были зачислены в лейб-гвардии егерский полк и в срочном порядке отбывали к месту дислокации оного полка; сам Александр Модестович с Черевичником отправлялись в обратную сторону. Прощание друзей было кратким, без клятв и заверений, — слишком многим обязанные друг другу, они понимали, что крепких уз клятвами ещё более не скрепить, как, впрочем, и уз слабых...

Думается, нет надобности уделять много внимания подробностям дороги до берегов Волги. Дорога была длинна и скучна, и таковым бы стало наше повествование, кабы мы взялись её описывать. Скажем только, что столь немалое расстояние Александр Модестович покрыл за двенадцать дней, и уже в начале декабря восхищенному взору его предстали широкое, будто степь, заваленное снегом русло Волги с санным путём посередине и величественные стены Нижегородского кремля.

После бесчисленных картин разрушения, какие Александру Модестовичу довелось видеть в последние полгода, образ цветущего и преуспевающего города, хотя и заваленного до крыш снегом, совершенно поразил его. Людный, поскольку едва не пол-Москвы сейчас было в нём, шумный, торгующий (создавалось впечатление, что здесь все продают всё), он представился Александру Модестовичу красивым уже потому, что жизнь в нём бурлила. Кричали, обрывали прохожим рукава зазывалы; пирожники и саечники, разносчики рыбы, конфетчики, сбитенщики и прочие лоточники всяк на свой манер выхваливали товар. Повсюду в дверях лавок весело брякали колокольчики. На каждом углу, не говоря уж о рынках, на каждой площади, на мостах и под мостами, на набережной торговали прямо с возов — и сбывали возами, и платили пачками ассигнаций. Краснощёкие заводчики прохаживались взад-вперёд, покупали рабочую силу. Народ, сытый, пестро разодетый, любопытный до зрелищ, толпился у балаганов и вертепов; под заунывную музыку немецких шарманок нижегородцы пили и закусывали, смеялись, ковыряли в носу, развлекались кулачными боями и потешались над всякими дурачествами, какие представляли бродячие шуты... На этом фоне весьма выделялся московский высший свет — дамы и господа, разодетые по последней парижской моде, напудренные и напомаженные, — они неспешно прогуливались мимо пристаней, мимо полузатопленных и вмерзших в лёд старых барок. Говорили исключительно по-французски. Краем уха Александр Модестович слышал: тут и там судили да рядили москвичи про некоего господина N, проникшего с вечера в будуар княгини NN, но вовремя застуканного слугами, — и только после этих пикантных новостей касались слегка положения на театре военных действий, злословили насчёт последних демаршей французских политиков. Вообще заметно было, что к войне, проигранной Бонапартом, русское высшее общество начинало терять интерес — ровно настолько, насколько для этого общества миновала опасность. Поражение французов было уж делом решённым, и господа, должно быть, славно покутив по этому поводу недельку-другую и продемонстрировав таким образом свой нетленный патриотический дух, обратились к вещам, волнующим их ныне более войны, — к любовным похождениям господина N.