Приехали в Русавьи в начале лета и сразу же взялись за строительство. Новый усадебный дом — каменный, с двумя флигелями и с куполом — выстроили за два года на старом фундаменте. И тогда размуровали библиотеку. Она оказалась в сохранности, но, пережившая пожар, долго пахла дымом. Дым сгоревшего прошлого — вот тема, какой стареющий помещик Модест Антонович посвятил немало размышлений в трудные, жестокие времена аракчеевщины и в последующие за восстанием декабристов годы гонения вольности. Елизавета Алексеевна, несмотря на свою мигрень, дожила до глубокой старости и постепенно из властной матроны, всё переустраивающей на свой лад, превратилась в тихую благообразную старушку. Занимали родители Александра Модестовича один флигель, что позволяло им вести жизнь обособленную; они не вмешивались в дела молодых. В другом флигеле жил Аверьян Минич, коего Ольга по-прежнему величала отцом, да, пожалуй, отцом его и считала (граф Моравинский время от времени сносился с ними по почте, слал дорогие, изящные презенты, всё обещался приехать погостить, но до самой смерти, до кипарисовых венков, так и не собрался). Каждый год Аверьян Минич намеревался открыть новую корчму, скучал без привычного дела, но намерения его так и оставались намерениями, ибо он был не в силах променять общество внуков на общество постояльцев. Иван Черевичник, верный Александра Модестовича спутник, человек, как мы уже говорили, свободный, во время скитаний звёзд с неба не хватал, а вот злато-серебро к рукам его прилипло. Александр Модестович пытался было корить его за это, но Черевичник дал ему ответ по его собственному разумению вполне резонный: лучше воспользуется деньгами он, человек честный, нежели прибрали бы их люди бесчестные. Черевичник восстановил заброшенную мельницу и так умело повёл дела, что скоро разбогател да раздобрел и стал не так лёгок на ногу, как лёгок был до этих пор, и все в округе потихоньку забыли старое его прозвище — Черевичник, а дали новое — Мельник. Жена его Ксения службу в доме Мантусов не оставила: сыночка-мельничонка к гувернёру, к господским детям пристроит, а сама — во флигелёк, к барыне... Дружба у них была давняя.

Упомянутого гувернёра — поляка Крачиньского, совсем молодого человека, ясноглазого, розовощёкого, с душой открытой, не утратившей ещё способности восторгаться, и со складом ума лирическим, — выписали из Вильни для Машеньки, а уж потом, присмотревшись, доверили ему и других детей. Новый гувернёр писал стихи о Боге и природе, о птицах небесных и о тихих райских уголках на земле. Пробовал писать о любви, но у него не выходило. А вышло лет через десять, когда его ученица из озорной девчушки Машеньки, из подростка-нескладухи превратилась в очаровательную барышню Марию Модестовну, да когда барышня эта заинтересованным взглядом — уже не как на учителя, а как на кавалера, — вдруг поглядела на него, и одним сим взглядом несказанно взволновала. И бедный Крачиньский потерял сон, и писал стихи ночами, и потом с трепетным, забивающимся сердцем читал их, выстраданные, Машеньке, в любовном помрачении не вспоминая уж, что она его воспитанница и ученица, а видя в ней только прелестную девицу, богиню, которая его стократ умней и глубже, и поклоняясь ей. Ещё через два года, когда ни тот ни другой, объяснившись, скрывать своих чувств от окружающих более не могли, они объявили про свою любовь. И никто не чинил им препятствии: несмотря на некоторую разницу в возрасте, пара они были хоть куда!.. Вскоре после свадьбы молодая чета Крачиньских переехала в Вильню, где у супруга, единственного наследника престарелых родителей, был дом в нескольких шагах от костёла Святых Петра и Павла.

Доброй памяти Яков Иванович Либих, лекарь, почил в 1814 году с миром в душе и с Господом в сердце. Жизнь его оборвалась на семидесятом году в Берлине, куда он ездил обучаться гомеопатии. Учившийся до столь преклонных лет, Яков Иванович, пожалуй, один из немногих мог носить с гордостью и достоинством звание вечного школяра. Кажется, в Берлине же он и был похоронен. Генерал Бекасов умер вскоре после Ватерлоо. Душа его, много лет болевшая за Россию, жаждавшая после Тильзита совершенного реванша, успокоилась наконец, — безмятежная, она покинула свой «обветшавший дом» и, сделав прощальный круг над величавым Петербургом, белой птицей улетела в Небеса. Так и тот гусарский офицер, кузен Ольги, что встретился Александру Модестовичу на берегу Березины и грозился докучать его семейству частыми визитами, покинул этот мир — погиб он в октябре 1813 года в Лейпцигском сражении, известном ещё как «Битва народов»...

Думается, многовато смертей для одной страницы! Но что поделаешь, смерть вписала в историю человечества и не такие страницы...

Любезный друг Карлуша Зихель сразу после окончания кампании вышел в отставку, женился, поселился в Дерпте. Они с Александром Модестовичем переписывались много лет. Зихель учился в университете математике. После окончания факультета с головой ушёл в науку и оставил в ней свои след в виде правила Зихеля, которое старым математикам и военным, имеющим отношение к артиллерии, должно быть известно. Сочувствовал декабристам. Искренне ненавидел и политику, и персону государя-императора Николая. К концу жизни взялся писать мемуары.

Александр Модестович, от природы наделённый хорошим тонким умом, постоянно совершенствуя этот ум размышлением, а также чтением трудов медицинских, и философических, и духовных, проводя досуг в обществе весьма образованного родителя своего, достиг высокого внутреннего развития. Он мог бы, кажется, стать на ступеньку выше человека, лучшего из смертных, но не становился, — он чаще садился на край постели, добрый лекарь, и был с больными чуток и терпелив, и всегда на равных, и не прикрывал локтем лицо, когда в лицо ему кашляли, и не спасался надушенным платочком, когда чья-то рана дурно пахла. И со всяким был — любящий брат. Он умел прощать человеку его человеческое несовершенство — слабости, страсти, капризы, хитрости, какие-то провинности. Он мог даже не замечать этого человеческого. Но божественное в человеке он видел всегда. Он был настоящий лекарь.

В 1816 году Александр Модестович с оказией переслал в Шатильон Огюсту Дюплесси письма его сына. К ним приложил черепаховые шахматы, с которыми Черевичник-таки расстался, и сопроводительную записку следующего содержания:

«Господин Дюплесси!

Волею судеб в руки мне попали письма Вашего сына. Возвратить их Вам считаю своим долгом, и если не сделал этого до сих пор, то потому лишь, что не представлялось подходящего случая. Они, пусть хоть немного, утешат Вас в Вашем горе, как, хочу надеяться, утешит и знание того, что умер капрал Дюплесси достойно, не оскорбив мундира, не унизив своего имени, смело глядя в лицо смерти. Да будет ему пухом российская земля — как и многим тысячам других французских и русских героев!»

Опыт оказания хирургической помощи на поле сражения не пропал для Александра Модестовича даром. В 1834 году в качестве полкового лекаря Александр Модестович отправился на Кавказ, в действующую армию, и прослужил там три года, а в 1855 году, когда ему уже перевалило за шестьдесят, — принял участие в войне Крымской. Здесь ему довелось работать бок о бок с очень известным уже хирургом — Николаем Ивановичем Пироговым. К чести нашего героя следует сказать, что обмен опытом был полезен для обоих хирургов, и знаменитый Пирогов, устраивая в трудных случаях консилиумы, всегда с особым вниманием прислушивался к мнению своего старшего коллеги и очень живо интересовался, как то или иное вмешательство производилось у Ларрея во французской армии и у Виллие[57] — в русской, как у того и другого вообще было поставлено дело... Здесь же, в Севастополе, в переполненном ранеными госпитале Александр Модестович, разговорившись с одной из сестёр милосердия, женщиной преклонных лет, вдруг признал в ней Катерину, ту самую Катерину, которую он некогда, угодив в лапы Бателье, оставил на Бородинском поле. И теперь, почти полвека спустя, Александр Модестович узнал, что удалось ей тогда вывезти с поля битвы сто пятьдесят человек, им прооперированных, что многие и до сих пор живут в сёлах близ Бородина, и среди них остались даже несколько французов; все они помнят юного лекаря, спасшего им жизнь.