Между тем реальные пути внешней политики русского правительства, направленные на контакты с европейскими правительствами и пренебрегающие интересами европейских народов, прежде всего славянских, вызывали у Поджио чувство разочарования. Это опять возвращало его к мысли о неевропейском характере России. С горькой иронией он писал М. С. Волконскому: «Азия нам подручна; она нам и поверит и как будто бы уже своя; к тому же несколько из родни, Россия велика, чтобы вмещаться в Европе; там все чужое и чужие. Были какие-то там славяне и те отвернулись, как услышали не наш великий русский освободительный язык, а язык коварный, притеснительный, западный, на котором мы стали говорить!»[899].

Опять история повторялась. Как и при Александре I, Россия, вместо того чтобы возглавить освободительное движение в Европе, шла на сговор с враждебными ей же деспотическими режимами Запада. Надежд на истинную европеизацию оставалось все меньше и меньше. Начавшаяся франко-прусская война их окончательно уничтожила. До сражения под Седаном война не вызывала у Поджио особенного беспокойства; он надеялся на то, что будет положен конец режиму Наполеона III. Но проявленная немцами непропорциональная жестокость вызвала в нем тяжелое чувство разочарования, в котором сложно переплелись и сочувствие к побежденной Франции, и ненависть к германскому милитаризму, и сомнения в благотворности западной цивилизации вообще. Седан, по мнению Поджио, подвел черту под теми надеждами, которые были пробуждены в нем революциями 1848 г.: «Я подметил крушение всех благоприобретенных истин воскресшим на время человечеством. То был исторический час, не понятый, не схваченный и бросивший нас всех в пропасть неизвестного. Все было тогда еще возможно – и нейтральность, обратившаяся в безмыслие, должна была воспрянуть и разнять бойцов! <…> Странно! но все основы расшатались – стоит только вникнуть в бессмыслие событий. Не ищите мира – миру теперь не быть. Социализмы не мелкие, а на большую ногу сбросили свою личину, и красное страшилище переменило только свой вид. Отвратительно, возмутительно, но кара впереди»[900].

Таким образом, идеи буржуазно-демократических свобод, пропагандируемые Поджио были, по его мнению, уничтожены, с одной стороны, террористическими действиями европейских правительств, а с другой – нарастающими идеями социализма. Надежды, возложенные декабристом на реформаторскую деятельность Александра II, также не оправдались. Не только Россия, но и Европа оказалась в тупике, из которого уже умирающий Поджио выхода не видел.

Николай Иванович Тургенев происходил из культурной дворянской семьи, принадлежащей к тонкому слою интеллектуальной элиты России конца XVIII в. Его отец, известный масон и филантроп, Иван Петрович Тургенев занимался литературной деятельностью и одно время был директором Московского университета. Все четыре сына И. П. Тургенева оставили след в истории русской культуры. Старший, Андрей, рано умерший гениальный поэт, предвосхитил многие направления в развитии русской литературы. Следующий, Александр, был видным общественным и литературным деятелем. Младший, Сергей, – дипломат и политик, по своим взглядам ближе всего стоял к Николаю.

Первоначальное воспитание Николай Тургенев получил дома, затем окончил пансион при Московском университете и завершил свое образование в Геттингенском университете сразу по трем специальностям: истории, праву и политэкономии. Разносторонние интересы Тургенева, впитавшего в себя все достижения европейской культуры, первоначально базировались на французской просветительской литературе XVIII в. с ее благородными идеями добра и справедливости, высокими представлениями о человеческом достоинстве и разуме. Но то, что происходило в политической жизни Франции и Европы на рубеже XVIII–XIX вв., опровергало многое из того, о чем говорилось в книгах. Чтение Вольтера и Руссо сменялось у юного Тургенева кошмарными видениями санкюлотов на улицах Москвы. 9 декабря 1806 г. он записал в дневнике: «Мне кажется все, что Бонапарте придет в Россию; я воображаю сан-кюлотов, скачущих и бегающих по длинным улицам Московским; а что мне кажется и что я воображаю, того никогда не случается. След., и этого не будет». Однако несколько месяцев спустя, 14 июля 1807 г., Тургенев, чувствуя себя оскорбленным только что заключенным Тильзитским миром, сделал приписку: «Это пророчество сбылось, ибо теперь с ними мир»[901].

Эти кошмары были вызваны, конечно, в первую очередь военными успехами Наполеона, а не чтением произведений просветителей. Но определенная связь тем не менее просматривалась. 3 апреля 1807 г., записав в дневнике общее мнение, возможно им впервые услышанное: «Вольтер и Руссо были причинами Французской Революции», – Тургенев, подумав, добавил: «Это быть очень может. Я заметил из сочинений Вольтера, что он, по крайней мере, способствовал к сему»[902]. Руссо с его стремлением к целостному и органическому восприятию мира, к растворению личности в природе и социуме с одной стороны и Вольтер с его едким скепсисом, разрушающим как веру, так и безверье и заменяющим и то, и другое «леденящим душу деизмом» (Чаадаев) с другой ставили Тургенева перед глобальными вопросами бытия, на которые он не находил ответа.

Чтение политической литературы накапливало культурный опыт юного Тургенева и вместе с тем обостряло восприятие событий в революционной и наполеоновской Франции. Последнее обстоятельство несло разочарование в самом опыте и порождало желание избавиться от него. «Мне кажется, – пишет Тургенев в дневнике 5 апреля 1807 г., – что люди до тех пор не могут быть щастливы (я разумею вообще, а не в особенности, т. е. род человеческий), пока они не придут в натуральное существование, т. е. пока все их поступки, дела важные и мелкия, одним словом все не будет согласоваться с Природою»[903]. Влияние Руссо здесь чувствуется скорее на уровне терминологии, суть же продиктована собственными внутренними ощущениями. Это хорошо почувствовал и выразил М. О. Гершензон: «Не в книгах Руссо, а в собственном чувстве нашел он мерило для расценки человеческих дел»[904].

В силу невозможности бегства от культуры как таковой вина была возложена на французскую культуру, т. е. на то, что находилось ближе всего и полнее всего отождествлялось с культурой вообще. Молодой Тургенев, таким образом, объявил войну галломании и в поисках союзника обратился к произведениям А. С. Шишкова. Чувствуется, что с немалыми усилиями над собой начал он читать шишковские «Рассуждения о старом и новом слоге». «В сей книге есть очень много очень глупого», – пишет он 4 марта 1808 г. Но тут же, прочитав в «Вестнике Европы» М. Т. Каченовского письмо Шишкова «о привязанности Русских ко всему Французскому», Тургенев с радостью спешит согласиться с автором: «Письмо в своем роде превосходно, и исполнено справедливости, и очень, так сказать, потрафлено»[905].