Воздух Девона был упоителен. Мед цветущего вереска, пряные соки травы, мягкость южного ветра, полного морской свежести, сладкий запах овечьего руна, прозрачность далей — все было в этом воздухе девонских холмов.

Наступали сумерки, и в темных недрах зеленых изгородей появилась дымка, сгустившаяся в молочные клочья тумана. Капли вечерней росы оседали на красной машине. Воздух стал лиловато-синим.

В деревне Черная Собака дома были отделены от дороги зеленой стеной боярышника, густо оплетенного плющом. Только внизу, у самой травы, кое-где видны были стволы кустарника, по толщине не уступавшие талии молодой девушки. Значит, изгородь сажали лет триста назад, если не больше. С тех пор ничего не изменилось.

Catherine стояла на пороге, прислонившись к дверному косяку, и помахала рукой, когда мы подъехали к дому. В синих туманных сумерках желтый свет из полуоткрытой двери ложился на ступени теплой дорожкой. Белая борзая, прижавшаяся к хозяйке, казалась полόвой.

Catherine была темной и узловатой, как древняя дриада, сухой и высокой. Голос ее звучал, может быть, чуть теплее, чем у Энн. Но интонации были те же. Она целовала всех по очереди. Я поняла, что Мэй она хорошо помнит — впрочем, об этом можно было догадаться и по приписке о молочном коктейле. Прикоснувшись холодной щекой к моей, старая дама положила крупные руки мне на плечи и отстранилась. Так мы смотрели друг на друга. Ее маленькое овальное лицо, высокие выступающие скулы, обтянутые коричневой пергаментной кожей, короткий прямой нос, слегка плосковатый над плотно сомкнутыми, почти пропавшими от старости губами, уголки которых изгибались кверху, широкие светлые глаза, не мигающие в глубоких провалах глазниц, — вообще вся ее головка с аккуратным узелком белых волос, низко скрученных на высокой и до сих пор сильной шее, удивительно напоминала египетские изображения богини Баст — львицы-кошки. Странно, — подумала я, — отчего лица последних европейских аристократов так легко узнаются в египетской древности?

Но думать было некогда: пришлось разговаривать. Я не успела даже смутиться, а мы уже сидели за круглым столом под оранжевым абажуром — словно на старой подмосковной даче. Мэй, уже получившая вместо молочного коктейля стакан водки со льдом, вынимала из духовки и раскладывала порции розовой семги, поливая их соусом из шпината, словно болотной тиной, и ворковала с белой борзой. Собаку звали Даша, и она была лучшей из всех, что я видела в Англии, если не считать Мышки.

Предварительная — общая и разведывательная — часть беседы скоро кончилась, и вот первый настоящий вопрос был задан:

— Энн говорила, что вы, Анна, тоже немножко незаконная внучка, как и я? Она ведь вам обо мне рассказала, правда?

— Ах, — засмеялась Мэй, — все мы немножко незаконные. И что бы моему предку Генриху жениться не на Анне, а на Мэри?

Catherine сдержанно улыбнулась. Ричард одобрительно фыркнул и закивал.

— Боюсь, что я не немножко. Совершенно незаконная.

— А как звали вашего деда?

— Герасимов, Осип Петрович, насколько мне известно.

— Старинная фамилия. Несколько ветвей, особенно обширные имения в Смоленской губернии. Так?

— Да. На северо-востоке, ближе к Вязьме.

— Там также Кареевы — та, из которой известный историк… Николай Иванович Кареев — я читала его, когда училась. Со своим оригинальным взглядом на русскую историческую судьбу… Если не ошибаюсь, они в родстве с Герасимовыми. Кареевы вообще один из старейших родов в России — чуть ли не с тринадцатого века, кажется. — Ричард наконец перевел взгляд с меня на Catherine. — А Герасимовы… Самый известный — Дмитрий, московский посол в Риме. Начало шестнадцатого века. Видите, Анна, как я подготовилась? Конечно, вы не думаете, что я все это помнила до звонка Энн. Но она назвала мне имя — я и посмотрела кое-какие книги. Да и сама припомнила.

Так, — подумала я, — кажется, роль Catherine начинает проясняться. То есть ее роль в планах Энн. Но зачем было меня посылать? Все это можно было узнать и по телефону. Или с помощью факса — способность старых дам оперировать техникой меня уже не удивляла.

Тем временем Catherine молчала, глядела на меня, и, казалось, чего-то ждала.

Я не хотела ничего угадывать. Желания понравиться у меня не было, не было потому и никакой неуверенности. Но от всего услышанного у меня осталось какое-то смутное чувство, не связанное ни с чем в особенности. И я заговорила скорее для себя и про себя, чем с Catherine. Да я и не верила в то, что эта старая женщина, всю жизнь прожившая в чужой стране, способна меня понять. Я просто заговорила вслух.

— Я не чувствую, Catherine, что все эти люди и события хоть как-то связаны со мной. Все это было так давно. Знаете… я стала замечать, что даже моя довольно короткая жизнь — и то как-то прерывиста. Принято сравнивать жизнь с рекой. Было принято. Но это ощущение течения непрерывной и собственной жизни кончилось. Поколение моих родителей — последнее. А для меня — и я думаю, вовсе не для меня одной, — жизнь не течет, как река. Она не тождественна сама себе. Ее вообще нет как целого. Она как цепь озер — или, скорее, гор. Между озерами — суша, вот как я видела в Шотландии. В горах есть вершины, плато, хребты — но они разделены долинами. Умом я понимаю, что озера как-то связаны друг с другом, с ручьями и реками, со всем человеческим океаном, также и горы, и я знаю, — меня научили, — что все связано со всем, — но только я этого не чувствую.

— Что же, Анна, вы никогда не были там, где родился ваш отец? В этом поместье? В деревне?

— Никогда, — ответила я. И вот, глядя в светлые глаза на темном лице египетской богини Баст, я поняла, что жила не просто странно — не по-человечески, да что там — дико. Не увидеть своими глазами тот берег реки, по которому ступали босые ноги отца, то небо, в которое он смотрел, лежа в полевой траве, те деревья, под которыми он вырос.

— Я поеду туда сразу, как вернусь, — сказала я.

— Энн говорила мне о ваших планах, — промолвила Catherine.

— У меня нет никаких планов. После этого разговора я не смогу без этого жить.

— О! — печально вздохнула моя собеседница, еле заметно склонила маленькую белую голову на прямой высокой шее и погладила подошедшую борзую. — Неужели? — и она почесала собаку за ухом. Даша опустилась на передние ноги, подняв заднюю часть тела, потянулась, зевая, и помахала правилом.

Так я и знала. Catherine мне не поверила. Или не поняла.

Зато я поняла. Горькая правда была в том, что воображаемые особенности моего лица, которые наивный Ричард принял за подлинную причину визита в Девон, — это приманка, которой Энн решила заманить меня к профессионалу по русскому дворянству, каковым, видно, слыла — и была — внучка русского царя. Две старухи сговорились. Что ж, значит, никакого такого особенного лица у меня и нет. Ну и не надо. Проживу как-нибудь с тем, что есть. А может, и достану в Смоленске какие-нибудь документы. И покажу Ричарду, когда он приедет на охоту в Москву. Может, он и правда приедет. Может, я и сделаю, как решила. Возьму да брошу этот город, как меня там все бросали — все, кого я любила. Как сама Москва меня бросила — и не только меня, а всех нас, москвичей, — всех своих, родных, неприезжих… Ох, — подумала я, — но ведь тут еще мисс Александра с желтыми примулами. Общий круг, общие занятия. Лошади — а у меня на них аллергия: вон, давеча чуть не померла.