Что касается мостовой, по которой спустя века пойдут демонстрации и покатятся в парадном расчете боевые машины, то она представляла из себя широкую набережную, запруженную праздношатающимся людом.

— Ефрем… — Боярин Умильный спешился, кинул холопу поводья, снял шапку, оставшись в одной тафье, трижды перекрестился на ворота, каждый раз низко кланяясь, а затем вошел внутрь. Матях последовал его примеру.

От прочей Москвы Кремль отличался очень резко, даже с первого взгляда. Здесь не имелось ни одного всадника, все слуги и бояре передвигались только пешком. За исключением нескольких монахов в длинных рясах и одетых в вышитые рубахи холопов, деловито волокущих куда-то большой дурно пахнущий котел, все посетители цитадели были в тяжелых роскошных шубах с длинными рукавами, распахнутых спереди, чтобы все могли увидеть дорогие кафтаны или ферязи. Вторым отличием главной резиденции российских правителей было практически сплошное мощение всего открытого пространства, а также полное отсутствие частоколов или деревянных зданий.

За воротами боярин повернул направо и спустя несколько минут подошел к зданию, простому, как «хрущевка»: белый прямоугольник без единого украшения, три ровных ряда одинаковых окон. Служилые люди вошли в такую же простую дубовую дверь, поднялись по узкой каменной лестнице на один пролет, попали в обширное полутемное помещение с высоким сводчатым потолком. Или, наверное, полусводчатым, поскольку потолок напоминал разрезанный вдоль очень большой тор, наружными краями опирающийся на стены, а внутренними — на большой центральный столб. Здесь густо пахло перегаром — тошнотворной смесью чеснока, пива, кислой капусты, копченой рыбы и давно не стиранных портянок. В воздухе витал деловой шорох: одетые в монашеские клобуки писцы, рассаженные за добрых полсотни столов, старательно водили гусиными перьями по серым бумажным листам. Больше всего это напоминало офис большой фирмы из голливудского кино: столы, столы, столы, за всеми сидят люди и торопливо стучат по клавишам компьютеров, тупо глядя в экран. И то, что здесь вместо супертехники использовались обычные чернила и перья, сути не меняло: то же всеобщее прилежание при том же отсутствии видимой пользы.

Илья Федотович поклонился в правый угол, опять же сняв шапку и перекрестившись, потом принялся протискиваться меж столов, пока не нашел нужный, у самого центрального столба.

В полном соответствии с канцелярскими традициями, безусый чинуша старательно изображал занятость, перекладывая исписанные листы из пачки, что лежала под подсвечником, к той, что умещалась возле похожей на деревянную солонку песочницы. Андрей успел заметить, что текст на бумажках идет сплошняком, без разделения на слова и безо всяких знаков препинания, как вдруг дощатый стол содрогнулся под тяжелой дланью Ильи Федотовича:

— Родовитый боярин перед тобой стоит, смерд! А ты куда пялишься?!

— Листы разрядные проверяю, — ничуть не смутился чинуша, которому, по виду, едва минуло лет двадцать, однако свое глупое занятие прекратил.

— Отпиши казначею, боярин Умильный за жалованьем государевым пришел, за год семь тысяч шестьдесят первый!

— Умильный… — Дьячок торопливо зарылся в листы, что лежали подле песочницы. — Помню, помню, намедни записи вносил… Ты ведь, боярин, в поход нонешней весной призывался?

— В Астраханский! — расправил плечи Илья Федотович.

— Помню, писал… Ага, вот он, лист… Пять на четыре ратных, по двенадцать послужных, полгода походных, боярин княжеского сословия… — Писец уже строчил на чистой бумаге, прибавляя в конце каждой строки все новые цифры, потом громко подвел итог: — Сорок четыре ратника, по государеву воинскому уложению по двенадцать рублев каждый, это осемь-два на пять, да боярин княжеского сословия шесть-три рублей, сочтем за четыре-шесть на пять, да поход полугодовой по осьмнадцать, это… Одна тысяча три сотни и еще четыре на семь рублев получается, боярин!

Писец с гордостью перевел дух, присыпал лист тонким песочком, после чего как бы случайно сдул его в сторону Умильного. Илья Федотович нахмурился, но стерпел.

— Дай сюда… — Он принял лист, повернулся спиной к окну и принялся перечитывать и пересчитывать, шевеля губами. — Да, верно счел. Пиши.

— Угу… — Дьячок сделал пару росчерков на старом листе, повернул его к боярину. Тот поставил размашистую подпись.

— Все, служивый, — кивнул Андрею Умильный, — теперича в казну царскую да в бронную слободу поедем, доспех тебе выбирать.

Он развернулся, двинулся к выходу и вдруг увидел идущего навстречу боярина Зорина в сопровождении трех холопов.

— Здрав будь, Семен Васильевич, — степенно поклонился Умильный.

— Да как у тебя язык поворачивается говорить со мной, новгородец приблудный! — внезапно зашипел Зорин, выставив вперед свою черную бороду. — Как у тебя язык не отсох поганый!

— Ты чего, сосед?! — оторопел от неожиданности Илья Федотович.

— Ты мне глазки не строй! Кто при всех род мой древний поносил? Кто меня самого хаял? Приживальщик поганый! Приперся из болота, сел на вятскую землю да теперь боярам старым обиды чинишь?

— Да какой ты боярин! — не вынес громогласного срама Умильный. — Голытьба безродная! Да князя твоего Белозерского любой наш холоп с потрохами мог купить до седьмого колена!

И тут в памяти Ильи Федотовича явственно вспыхнуло: «до седьмого колена!». «Язви его до седьмого колена!» — сгоряча ляпнул он, когда узнал, что татары разорили Богородицкое и окрестные поместья в то самое время, пока Зорин праздновал свою легкую победу возле никчемной лесной деревушки.

— Ох ты охальник поганый! — двинулся вперед Семен Васильевич, выпятив грудь и едва не выскакивая из шубы. — Да мои предки уделом княжили, когда твои еще из смердов выбраться не успели! Разбойниками твои деды были! Ушкуйники!

— Зато не трусили никогда, выю перед степняками не гнули! — Обида за разоренное поместье, за угнанную в полон племянницу с новой силой обожгла разум Умильного, и он уже не видел разницы между разбойниками-татарами и своим соседом. — Рабы твои деды! Рабы безродные!

Матях, в отличие от Ильи Федотовича, ничего не понимал. Только что перед ним были солидные, осанистые бояре — а теперь оба лаялись, как цепные псы. Андрей, чуя, что дело идет к драке, стал медленно, стараясь не привлекать внимания, пробираться к родовитым задирам. И когда Зорин протянул руку, явно намереваясь вцепиться Илье Федотовичу в ворот шубы, Андрей спокойно перехватил ее за запястье:

— Только без нервов!

Однако на его руке тут же повис низкорослый зоринский холоп, намеревавшийся любой ценой защитить хозяина.

— Ах ты тварь! — Матях, вместо того чтобы стряхнуть нахала, резко опустил руку вниз, метясь кулаком промеж ног, и попал: тот выпучил глаза, шумно втянул воздух, сгибаясь пополам. Боярский сын подхватил его под живот, кинул на двух других, и компания рухнула назад, с грохотом опрокинув стол. В воздух взметнулись исписанные листы, бояре вцепились друг другу в бороды, норовя вырвать их с корнем, писцы зашумели.