Боярин, поняв, что застрял, негромко выругался, тут же торопливо перекрестившись, окликнул холопа:

— Эй, Ефрем, коней прими, отведи их назад, до перепутья. Пойдем далее пешими.

— Эй, черная[128]рожа, куда прешь?! — Спрыгнув первым, Трифон принялся расчищать место возле боярского коня. — Чего пасть раззявил, муха влетит. Пошел прочь, сюда боярин смотрит, тошнит его от твоего вида!

Матях, как человек более воспитанный, просто перекинул ногу, ступая с низкого стремени в толпу, и черное сословие, видя его громадный рост и широкие плечи, предпочло само податься в стороны. Запахнувшись в епанчу, Андрей круто развернулся, сбив кого-то плечом, кинул повод Ефрему, двинулся на помощь Умильному. Однако крикливый холоп уже успел расчистить для хозяина место, боярин спустился с коня, тут же заложив руки со свисающими с них рукавами за спину, гордо выпятил грудь. Только теперь Андрей заметил, что на груди его сверкает самоцветами широкое колье.

— Куда башку суешь?! Щас дам в лоб, пополам треснет! Ой, пучеглазенькая, ты пока на меня не лезь, лучше вечером приходи. Пошел вон, Христа ради, калека, не заставляй грех на душу брать, — старательно прокладывал дорогу Трифон, кого отпихивая, кому выкрикивая похабщину в самое ухо, кого нахально тиская за грудь, грозно размахивая плетью, но никого ею не касаясь. Да оно и понятно: не у него одного отогревался в рукаве тяжелый кистень. Перегнешь палку — недолго и самому в лоб схлопотать.

Матях, шагая следом за холопом, с удивлением обнаружил под ногами относительно сухую мостовую. Влажную, но, по крайней мере, без грязных луж. А когда, вслед за прочими москвичами безжалостно протоптавшись по глиняным черепкам, они вошли под перекладину широких ворот, то над головой обнаружилась и широкая крыша, что перекрывала улицу от края и до края, поднимаясь над домами метра на полтора. В широкую щель проникало достаточно, дневного света, чтобы обходиться без факелов и свечей.

Здесь, позади затора, стало свободней. Люди передвигались медленно, степенно, почти не мешая друг другу. Тут были и обычные девахи, укутанные в платки с набитным рисунком, в простеньких полушубках; и женщины побогаче, с жемчужными сетками на волосах, в тяжелых опашнях, изнутри подбитых мехом, а снаружи обшитых парчой и шелком; и знатные боярыни в окружении холопов. Этих дам Матях узнавал мгновенно, с содроганием обнаруживая под набеленными лбами черные как смоль глаза со зрачками-точечками. А ласковые улыбки, обнажающие ровные ряды сверкающих, как начищенные сапоги, черных зубов меж свекольных щек, заставляли сержанта нервно сглатывать и шарахаться в сторону.

Господи, неужели через три-четыре сотни лет ухоженные модницы тоже станут вгонять в ступор будущих исследователей?

По сторонам улицы примыкали одна к другой купеческие лавки, забитые мехами, упряжью, сапогами, кожухами, медными и серебряными украшениями. Перед лавками, хватая прохожих за рукава, бегали зазывалы. Некоторые не просто расхваливали свой товар, а силой волокли покупателей к прилавкам. Правда, боярина Умильного и его небольшую свиту трогать никто не рискнул.

Пройдя десяток лавок, Илья Федотович решительно повернул к одной из них, в глубине которой висели пучки чернобурок, горностаев и бобров, а на прилавке возвышались тюки разноцветного сукна. Миновав товар, вошел внутрь.

— Чего желаете? — выскочил навстречу лохматый белокурый паренек лет пятнадцати.

— Пива моим холопам налей, — по-хозяйски распорядился Умильный, прошел еще дальше в глубь лавки, нашел за вывешенными мехами лестницу, начал подниматься наверх. Матях, к холопам себя не относящий, двинулся следом.

Второй этаж представлял из себя нечто вроде офиса. Два забранных волнистой слюдой окна, обитые шелком салатового цвета стены, несколько сундуков, между ними — небольшой стол, за которым больше трех-четырех человек не усадишь, высокое бюро с чернильницей, со стаканчиком для гусиных перьев и выемкой, аккурат под пачку сероватой бумаги. Илья Федотович взял один из листов, взглянул на просвет, разочарованно хмыкнул, вернул на место. Андрей тоже присмотрелся к листу, увидел мелкую сетку, сквозь которую проступали четкие водяные знаки «SZ».

— Немецкую бумагу покупает Ефремыч, — прокомментировал боярин. — За таки деньги мог бы и побелее привезть.

— Дорого?

— Немецкое все дорого, — вздохнул Умильный и громко позвал: — Эй, хозяин!

— Иду-иду, Илья Федотович! — послышался из соседней комнаты хрипловатый бас, и тотчас появился низкорослый стриженный под горшок толстяк с лопатообразной черной бородой. Одет хозяин был в такую же тяжелую и объемную шубу, как и гость, разве что рукава чуть покороче. Толстяк обнял Умильного, с опаской посмотрел снизу вверх на Андрея, потом заулыбался: — Анютка, самовар и пироги неси! Гости дорогие у нас!

— Представить хочу тебе друга моего, боярского сына Андрея, прозванного Беспамятным. А это, служивый, Калистрат Ефремович Ложкин, внук Семена Ложкина, с которым мой дед на Обь и Волгу на ушкуях по торговым делам ходил. Правда, не лежит у Ложкиных душа к земле, не могут они осесть в одном месте. Все на ладьях да в седле. Разве, как здесь, отдохнут в лавке с товаром, да и снова в путь-дорожку.

— Ну, не всем крепости брать да саблями в чистом поле махать, Илья Федотович, — развел руками хозяин. — Надобно кому-то и товары по свету возить.

В комнату спиной вперед вошел мальчишка в чистой белой рубахе и черных парусиновых штанах, подпоясанный широким кушаком; тяжело пыхтя, внес медный ярко начищенный самовар чуть ли не с себя размером, водрузил его на стол, отер черные, как у хозяина дома, локоны, торопливо убежал. Купец подошел к окну, распахнул наружу створки, втянул свежий воздух и тут же закашлялся.

— Да, — рассмеялся боярин Умильный, — это тебе не морской ветерок. Тут одних лошадей больше, чем во всей Персии. Да еще сироты убогие с язвами, купцы с газами, бабы с духами. Дыши ты лучше в доме.

— Самовар, боюсь, надымит, — прокашлялся Калистрат Ефремович. — Подтопить хочу для дорогих гостей.

— Кстати, как там в Персии, гость торговый? Давно ли бывал, что видел?

— А летом был, — оживился купец. — Как лед сошел, так я вослед за ратью государевой и двинулся. Многие побоялись под стрелы да ядра попасть, потому и торг малый был в Козмошерхе. Меха супротив обычного вдвое в цене выросли. Пряности, как каша сарацинская,[129]сыпались.

— А правду люди сказывали, — спокойно добавил боярин, — что ногайцы через купцов османскому султану и персидскому шаху челобитные шлют, желают из-под царской руки под их покровительство перекинуться?