Душа Марии подобна ее телу – на ней не остается шрамов. Несколько лет назад у нее случилось острое воспаление; поставили диагноз – острый аппендицит. Аппендикс удалили. Недели через три рана зажила. Через три месяца на месте операции осталась лишь тонкая белая полоска. Между тем у других женщин… пунцовые рубцы и пятна. Рождение детей часто вытягивает у женщин все жилы. Но не у Марии.

Можно подумать, что Мария пользуется особым расположением богов и ей дано пройти по жизни, всегда выходя сухой из воды. Соверши она убийство, ее бы никогда не поймали. Да и совесть не слишком бы мучила. И даже если наступит день Страшного суда – а его рассвет, похоже, уже забрезжил, – то ангел-хранитель Марии позаботится, чтобы для нее он оказался не слишком длинным. Даже этот день обернется ей на пользу. Поистине, решил Найэл, Всевышний любит грешников. И никого, кроме грешников. На долю добродетельных, кротких, терпеливых, готовых к самопожертвованию выпадают одни неприятности. В их отношении Он умывает руки. Найэл где-то читал, что в этом мире счастливы одни идиоты. Это подтверждает статистика, в этом клятвенно уверяют психологи. Дети, родившиеся с полным отсутствием мыслей, дети с маленькими глазками и толстыми губами преисполнены – по выражению врачей – радостью и счастьем. Они приходят в восторг от всего, что видят. От яиц до земляных червей. От родителей до паразитов…

Ну вот, подумал Найэл, делая крутой поворот, мы и вернулись к паразитам. И что же это доказывает? То, что Мысль, управляющая вселенной, обладает разумом слабоумного ребенка и питает слабость к паразитам. Блаженны паразиты, ибо они наследуют землю. Паразиты разбогатеют, расплодятся. Их есть Царствие Небесное…

До полночи оставался еще час, когда Найэл подъезжал к солончакам. В деревне, скрытой высокими деревьями, часы пробили одиннадцать. Он показал хорошее время. Машина свернула влево и поехала по узкой, изрытой колеями дороге, оборвавшейся у самой кромки воды. Отлив обнажил заросшее тиной дно отмели; высокие камыши, которые в летние месяцы зелеными волнами раскачивались на ветру, неподвижно белели под зимним небом. Ночь была темной, воздух дышал легким морозцем.

Найэл остановил машину на обочине дороги, выключил огни и, взяв чемодан с вещами, зашагал по скользкой от жидкой грязи тропе, тянувшейся параллельно берегу. Отлив еще не закончился, и Найэл слышал, как убывающая вода, с журчанием кружась вокруг столбов причала, просачивается сквозь тину и водоросли. К одному из столбов была привязана небольшая шлюпка. Найэл бросил в нее чемодан и спустился сам.

Он стал грести вниз по течению. На воде было не так холодно, как на суше. Он опустил руку за борт, вода оказалась даже теплее, чем он ожидал. Резкий скрип весел в уключинах отдавался эхом в неподвижном, напоенном тишиной воздухе. У левого берега протоки, там, где глубже, стояли на причале и другие лодки, оставленные их владельцами до наступления весны.

Лодка Найэла была самой последней. Он подгреб к ней, вынул из воды весла шлюпки, перебрался на узкий кокпит и привязал шлюпку. Достал из небольшого рундука ключ и открыл люк в кабину. Из кабины на него пахнул теплый приветливый запах, в котором не было ничего говорившего о плесени и запустении. Найэл чиркнул спичкой и зажег укрепленную на мачте лампу. Затем спустился в кабину, стал на колени перед маленькой плитой и развел огонь. Покончив с этим, он встал, полусогнувшись – низкий потолок не позволял выпрямиться во весь рост, – и, осторожно передвигаясь по тесной кабине, навел в ней порядок.

Как всегда в это время суток, Найэл чувствовал голод. Он быстро расправился с языком, присланным из Иллинойса неизвестной поклонницей его песен, который до сих пор не попробовал; та же участь постигла банку еще более сомнительного происхождения. На этикетке значилось: «Белокорый палтус, незаменимый с гренками». Гренки не предвиделись, но их прекрасно заменило печенье в целлофановой упаковке из Иллинойса. Были еще фиги с рождественскими поздравлениями от некой «Бадди из Балтимора», которые не произвели на него особого впечатления, и всем находкам находка – банка имбирного пива. Найэл вылил пиво в стакан, добавил в него изрядную порцию коньяка, размешал и подогрел на плите. Смесь имела запах утесника в жаркий день, и ее прием повлек за собой странную легкость в мыслях, невесть откуда взявшуюся беззаботность и наркотическую расслабленность, в результате чего Найэл, скинув ботинки на койку, испытал чувство, которое испытывает шмель, когда, с поникшими крыльями, слегка хмельной, вырывается из цепких объятий какого-нибудь благоухающего цветка.

Он подложил под голову две подушки, во весь рост вытянулся на скамье, протянул руку за записной книжкой и стал набрасывать план концерта. Через два часа работы он с раздражением обнаружил, что главная тема, которая по его замыслу должна быть классически ясной, простой и пронизывать все три части концерта, уходит от него. Бесенок, который сидел в частичке его мозгового вещества и, оттягивая языком щеки, нашептывал ему свои мелодии, не желал угомониться и настроиться на серьезный лад. Благородство и гармоническая чистота определяли суть мелодии, но сама мелодия, ничем не сдерживаемая, неуправляемая, то и дело срывалась на чувственный экстаз. Сперва Найэл обвинил в этом имбирное пиво и коньяк; потом поездку на машине; затем плавание на веслах по прозрачной воде. Наконец он сел и отшвырнул свои записи в сторону.

Бесполезно. Какой смысл стремиться к высотам, которых все равно не достичь? Смириться с положением дешевого бренчалы, оставить магию звуков подлинным музыкантам. Намурлыкивать ритмы, когда они приходят в голову. К черту концерт!

Найэл закутался сразу в несколько одеял, сложил руки на плечах, подтянул колени к подбородку и заснул в своей обычной позе – позе младенца в утробе матери.

Следующий день прошел попеременно в работе и праздности. Он поел. Попил. Покурил. Прошелся вдоль берега, проплыл на шлюпе до заводи. Примерно на четверть выкрасил свое суденышко в пыльно-серый цвет. Вот он, единственный ответ – быть одному. Единственный, окончательный. Не полагаться ни на одну душу живую. Только на себя самого. Полагаться на роящиеся в голове звуки. Быть творцом своего мира, своей вселенной.

Той ночью с трудом, как школьник перед экзаменом, он записал четким, разборчивым почерком неуловимую мелодию, которая преследовала его весь день.

Нет, не выдающееся творение, не замечательный концерт – всего-навсего очередную безделицу, из тех, что недели две насвистывают рассыльные да напевают себе под нос прохожие на улицах. Но он записал ее без рояля, что само по себе было для него немалым достижением. Когда муки творчества утихли и работа завершилась, наступило желание увидеть Марию… Но Мария была далеко, за много миль от него, мучимая бесплодным осознанием своих грехов и просчетов. Мысль о ней заставила Найэла рассмеяться.

Однажды Мария поддалась на уговоры отправиться с ним в плавание – всего на один день. В свое первое и последнее плавание. Она разбиралась в парусах еще меньше Найэла, но все время обвиняла его в том, что он натягивает не те канаты. Наконец они успокоились, но тут его, а не ее стало тошнить. Если задувал ветер, то всегда не в том направлении. Вскоре они оказались в открытом море и уже не чаяли вернуться на землю, когда моторная лодка, рассекавшая бурные морские волны невдалеке от их суденышка, услужливо взяла его на буксир. Мария уронила за борт свой любимый свитер и к тому же потеряла туфли. Замерзший и мокрый до нитки Найэл схватил простуду. В полном молчании они вернулись в Фартингз, и когда сообщили о своем фиаско Чарльзу, тот пожал плечами и спросил жену: «А чего еще ты ждала?»