«Из Германии, в Германию… Сейчас все – Германия, – сказал он и обвел рукой польские поля. – Кроме нашего дома: он пустует. – Он по-странному мечтательно посмотрел в сторону запада. – А куда же Вы направляетесь?»

Что-то не нравилась мне вся эта вежливость. Нарычал бы на меня – ей-богу, легче было бы.

«Конь… он привез меня. Я не знаю… Я… Вообще-то, родом я из Исландии и…»

«А? Исландии?»

Я произнесла волшебное слово. Он наткнулся на редкую птицу. Он принялся что-то молоть об Исландии, о синем севере, моржах и всяческой романтике, я уж не знаю, что именно. Потому что уши оглохли из-за того, что увидели глаза. Ему было около тридцати. Когда-то это лицо считалось светлым, а теперь оно было смертным. На нем лежала необычайной красоты бледность, вызывающая в памяти такие слова, как «покойник» и «бледный как смерть». Удивительнейшим образом эти слова выползали из пещерного мрака сознания на лунный свет, исходивший ото лба офицера. Именно эти слова, никакие другие. Будто два выпачканных в земле мохнатых ночных зверя.

Звали его Хартмут Херцфельд, родился он где-то в Шлезвиге и учился в Гамбургском университете на писателя, изучал литературу и искусство. Все это выяснилось на нашем первом свидании. Он пригласил меня на ужин в гостиной польского хуторянина. Мы сидели там вдвоем при свечах, над кабаном и карпатским вином. Он оказался на редкость любезным хозяином стола, вежливым, утонченным, без всякого кобелирования. Но мне показалось, что он хочет овладеть мной, такой недавно изнасилованной, а потом, ночью, убить пулей или взглядом. Я трогала рукой свою верную гранату, обещая ему, что по окончанию пира прокрадусь прочь, прежде чем взойдет солнце – во второй раз за эти три дня.

Но это было бы непросто. У него в распоряжении были двое рядовых касконосцев. Карл и Карл-Хайнц ели на кухне, там же были и их винтовки, и усатый хуторянин Яцек, подавший им куриные ножки и пюре из репы. Пожилой деревенский мужчина середины двадцатого века, он, конечно же, за свою жизнь и яйца не сварил, но штык не только отнял у него жену, но и его самого превратил в отличного повара.

По обстоятельствам, в которые я не стала вдаваться, эта крошечная армия уже без малого четыре недели стояла на этом хуторе. Мне показалось, что, скорее всего, они исполняли какую-то роль в системе связи гитлеровской армии, потому что из одной комнаты постоянно доносились громкие разговоры на военном языке: там стояла какая-то переговорная машинка, издававшая потрескивание и зуммер. Но как я уже говорила, в этом микрообществе я угодила прямиком в высшее сословие и сейчас сидела в гостиной с аристократией, за хрусталем и серебром, благодаря моей невероятной национальности, моему восхитительному немецкому и моим почти нетронутым грудям, которые поспевали в квашне войны и только-только стали пригодны для выпечки. Этим они напоминали цветы, которым все равно, где улыбаться: на поле боя или в весеннем саду. Природа страдает дислексией: не может читать историю человечества.

«А сколько вас, исландцев?»

Его голос был – как начищенная серебряная вилка из фамильного буфета.

«По-моему, где-то сто тысяч. Я в последний раз была в Исландии до войны».

«Сто тысяч? Хорошо хоть, вы в Сталинград не полезли», – сказал он с усмешкой.

Я этого, конечно, не поняла, я об этом городе вообще в первый раз слышала, и к тому же, я думала совсем о другом. А он не опускался до лести и все время поддерживал разговор в рамках того, что называется «деловой тон». Хотя в его глазах нет-нет да и проглядывали думы плоти, когда он улыбался мне над очередным куском или задумчиво смотрел в наполненное темнотой окошко и давал отблескам свечей трепетать на своем совершенном профиле.

В конце концов я, из солидарности с ним, тоже выглянула в окно. Далеко-далеко на восточном краю неба парило пятно света, белое и мелкое, будто военное солнце. Я снова взглянула на офицера. Он долго смотрел, как этот свет спускается по небу все ниже и ниже, а лицо у него становилось все более и более нездешним, как будто его глаза были поглощены вырабатыванием из света стихов. А когда световое пятно скрылось за верхушками деревьев за полем, он очнулся, откинулся на спинку стула, поднял брови – и бокал, и задумчиво произнес:

«Да, война. – Сказано это было странным тоном. – В каждой войне есть много других войн».

Он бросал слова, словно камешки в темноте. Я должна была услышать, как они со всплеском падают в воду внизу и таким образом ощутить лежащую за ними глубину: этот человек стоял на краю обрыва.

Но я была слишком увлечена обстоятельствами, видной глазу поверхностью, да и не могла девчушка, которой пошел всего пятнадцатый год, прозревать сквозь нее. Ведь я тогда впервые пробовала красное вино (водку я уже попила с тремя мужиками на вокзале), впервые была на свидании, и скорее всего, впервые была влюблена. Ибо, несмотря на обстановку, это был действительно весьма романтический ужин. Здесь мы, два взрослых человека (Боже мой, Боже, я до сих пор трепещу при мысли, при этой освобожденной мысли о том, как я-в-юности входит в гостиную и превращается из ребенка в женщину, сев за стол, только из-за того, как он выдвигает стул и предлагает мне сесть, исполненный говорящего на «вы» смирения), а между нами три и шестнадцать лет, немец и исландка, на хуторе среди Польши, в этот вечер, такой жаркий и спокойный, что свечки не заметили, что окно приоткрыто, и освещали эту удивительную встречу еще мягче. Их пламя играло вокруг темной винной красноты в бокале и обнаруживало в ней алое сияние, скрывавшееся непонятно где: казалось, оно жило в самом вине и светилось в нем, такое удивительно ярко-алое в почти черной влаге, будто душа внутри мундира.

Затем он поднял бокал, взяв его не за туловище, а за ножку, как настоящий светский человек. Мои глаза прилипли к его бледным пальцам, бесподобно красивым и нежным. В мгновение ока его рука покорила меня, я была почти повержена. Потом такое повторялось часто, если я влюблялась, восхищалась, боговторила. Пальцы, руки и локти действовали на меня как наркотик. Потом я нашла этому объяснение: а просто-напросто радовалась и удивлялась, что у моего возлюбленного есть руки – а не крылья, как я думала.

Но самым романтичным был блеск начищенной крохотной свастики у него на груди. Мне было очень стыдно, но отрицать этого не могла: гитлеровский крест подействовал на меня как прекраснейшая роза. Ничто так не притягивает, как табу.

А потом в голове подспудно забурлила мысль о том, что у нас обоих в карманах оружие (на всякий случай я запихнула гранату в карман юбки), причем это оружие подходит друг к другу в своем эротическом смысле: ствол и яйцо. Боюсь, мне придется признать тот унижающий женщин факт, что самое возбуждающее на свете – уверенность, что хозяин банкета собирается убить тебя выстрелом по окончании пиршества плоти.

«Но вам, вероятно, известно, что вы, исландцы, – выдающийся народ?»

«Нет. Мы отличились только тем, что мы вообще существуем. Что мы так долго протянули. А если завтра нас не станет, никто не огорчится».