Когда папе Юлию пришли новости из Падуи, его охватил приступ ярости; а когда после неудачи Максимилиана при попытке отвоевать ее он услышал, что еще и Верона склонна выступить на стороне Венеции, он, как говорят, швырнул наземь шляпу и стал поносить Святого Петра. Он продолжал ненавидеть Венецию по-прежнему, и война продолжалась. Поначалу Венеция категорически отвергла условия папы. Она даже обратилась к турецкому султану за поддержкой, попросив его предоставить столько войск, сколько сможет, и дать им взаймы не менее 100 000 дукатов. Однако султан хранил молчание, и в конце года венецианцы увидели, что у них нет иного выхода, кроме капитуляции. И вот 24 февраля 1510 года папа Юлий занял свое место на специально изготовленном троне перед центральными воротами собора Святого Петра, со своими двенадцатью кардиналами, окружавшими его. Пятеро венецианских послов, одетых в алое (шестой скончался несколькими днями раньше), предстали перед ним и поцеловали его туфлю, затем опустились на колени на ступенях, а их оратор обратился с официальной просьбой о снятии отлучения, и епископ Анконский зачитал полный текст соглашения. Для послов это, очевидно, было довольно мучительной процедурой — ведь чтение продолжалось не меньше часа, и все это время им приходилось стоять на коленях. Наконец, когда венецианцы с трудом поднялись на ноги, они получили двенадцать ударов плетью от двенадцати кардиналов (настоящее бичевание милосердно отменили), поклялись соблюдать условия соглашения, снова поцеловали туфлю папы, и только тогда наконец им объявили о снятии отлучения. Только после этого двери собора открылись, и все участники церемонии должным порядком прошли к большому алтарю для участия в мессе в Сикстинской капелле — все, за исключением папы, который, как объясняет в своем отчете один из венецианских послов, «никогда не принимает участия в столь длительных службах».

Маятник, казалось, вновь качнулся. Новость о примирении папы с Венецией его союзники по коалиции восприняли без особого энтузиазма. Бросалось в глаза отсутствие во время церемонии послов Франции, Священной Римской империи и Испании при Святом престоле, хотя все они в то время находились в Риме. Несмотря на то что Юлий официально не прилагал усилий для выхода из союза, вскоре стали известны его слова о том, что снятием отлучения с Венеции он вонзил нож в сердце французскому королю — наглядное свидетельство того, что теперь папа рассматривал скорее Францию, нежели Венецию, как главное препятствие на пути осуществления его итальянской политики и что он, по сути дела, сменил позицию. К середине лета 1510 года поворот в его политике стал окончательным, определилась его новая ориентация. Его отношения с Венецией урегулировались; теперь настала очередь Франции.

По всем статьям действия Юлия выглядели весьма сомнительно. Уговорив Францию взяться за оружие против Венеции, он теперь отказал ей в тех выгодах, которые сам ей и обещал, обратив против нее всю ту силу и злость, которые прежде испытали на себе венецианцы. Кроме того, он начал переговоры с императором, стремясь настроить его против бывшего своего союзника. Этот призыв — о нем постоянно вспоминают, защищая Юлия II, его позднейшие апологеты, поскольку он имел конечной целью освобождение Италии от иноземных завоевателей, — звучал бы более убедительно, если бы он сам первым не приглашал этих завоевателей.

Во всяком случае, Юлий руководствовался иными мотивами при неожиданной смене политического курса. Первоначально имея целью консолидацию папского государства, он теперь направил свои усилия на расширение его с помощью аннексии герцогства Феррара. Герцог Альфонсо в последние годы оказался в роли чуть ли не слуги французского короля. Его солеварни в Комаччо конкурировали с папскими солеварнями в Червии; наконец, поскольку его женой была Лукреция Борджиа, он являлся зятем Александра VI — факт, который уже сам по себе был предосудительным в глазах папы. В булле, распространенной по всем христианским странам и составленной в выражениях, от которых и у святого Петра Мученика[217], услышь он их, встали бы волосы дыбом, злополучный герцог был предан анафеме и отлучен от церкви.

* * *

В начале осени 1510 года папа Юлий питал самые большие надежды на будущее. Объединенные папско-венецианские силы в середине августа без труда завладели Моденой, да и в отношении Феррары, хотя она и была хорошо укреплена, имелись серьезные основания полагать, что против правильной осады она не устоит. Папа решил лично участвовать в походе, поспешил на север и в конце сентября достиг Болоньи. Ее жители оказали ему весьма холодный прием. Со времени изгнания Бентивольо в 1506 году ими управляли из рук вон плохо, их эксплуатировали представители папы, а ситуация постоянно пребывала на грани открытого восстания. Правителя Болоньи, кардинала Франческо Али-дози, вызвали в Рим, где ему пришлось отвечать на обвинения в казнокрадстве, и его оправдали только после вмешательства самого папы, чья неизменная благосклонность к этому столь откровенно порочному человеку могла объясняться, как шептались по углам в Риме, только их гомосексуальной связью. Однако напряженность в городе отошла на второй план из-за куда более серьезных осложнений. В начале октября французская армия под командованием французского же вице-короля Милана сеньора де Шомона двигалась на юг из Ломбардии, стремительно приближаясь к Болонье. К 18-му числу им оставалось всего три мили до городских ворот.

Папа Юлий, прикованный к постели сильным приступом лихорадки, да еще находясь в глубоко враждебном ему городе и зная, что у него не более сотни людей, на которых он может положиться, решил, что все потеряно. «О, che ruina é la nostra!»[218] — как говорят, простонал он. Его обещания жителям Болоньи, что они будут освобождены от налогов в обмен на их поддержку, не вызвали энтузиазма; и он уже начал мирные переговоры с французами, когда в одиннадцатом часу подоспели подкрепления сразу с двух сторон: венецианская легкая кавалерия, а также отряд неаполитанцев, отправленный королем Фердинандом в знак благодарности за его недавнее признание папой[219]. Папа вновь преисполнился уверенности. Теперь ни о каких мирных переговорах не могло идти и речи. Де Шомона, который в последний момент стал испытывать колебания, стоит ли налагать руки на персону папы, убедили отступиться, что, однако, не помешало Юлию, когда тот еще только удалялся, бросить ему вслед слова отлучения.

Трудно хоть немного не посочувствовать сеньору де Шомону. Его преследовала злая судьба. Мы все время видим его накануне большой победы, но та раз за разом ускользает от него. Кроме того, он не раз попадал в смешное положение. Когда Юлий осаждал Мирандолу, де Шомон дважды задерживался: в первый раз когда ему в нос попал метко брошенный снежок, в который оказался закатан камень, а на следующий день он свалился с лошади в реку и едва не утонул из-за тяжелых доспехов. Он три дня приходил в себя, находясь всего в шестнадцати милях от осажденного замка, в результате чего Мирандола пала. Месяц спустя его попытка отбить ее полностью провалилась, и 11 марта 1511 года в возрасте тридцати восьми лет он скончался от неожиданной болезни, которую он (но больше никто) приписал действию яда, всего за семь часов до прибытия папского послания о снятии с него церковного отлучения.