И очень возможно, что повезло. Не стану свидетелем панихиды.

37

Мне поздно открылись все преимущества и все достоинства аскетической, подчеркнуто немногословной прозы.

Что слово действенно, если оно отжато, что слово должно быть скупо, это я видел, и тем не менее не сразу смекнул, что за их обилием обычно прячется немощь мысли, что истина гибнет от логореи. Труднее всего дается сдержанность. Наверно, поэтому так дорога и так высока ее цена.

Пилоты неспроста говорят: «Летит мотор, а все остальное ему мешает». Лучше не скажешь.

38

Должен признаться, что я не раз мысленно укорял театр за то, что он сбил меня с пути, за то, что свои урожайные годы, свою трудолюбивую молодость я опрометчиво отдал пьесам.

Красноречивая благодарность за все подаренные им радости! Такие мы сложные, амбивалентные. Каждый кулик на свой салтык.

Но, понимая, насколько вздорны, несправедливы мои упреки, только и думал, как много лет отнял у прозы, у самопознания, у исповеди, только и видел, как много времени потерял.

39

Что же я понял и что я знаю сегодня, когда на самом донышке осталось только несколько капель?

Немного. В сущности, ничего, чего бы уже не знали пращуры.

За столько долгих тысячелетий так и не удалось человеку выстроить безопасный мир.

Чтобы спасти себя, человек придумал общество и государство. Потом потребовалась защита и от того и от другого.

Явился Пушкин и попытался облагородить идею бегства, перекрестив ее в побег. В обитель трудов и вдохновения.

Не ново. И Цинцинат и Кандид возделывали свой огород и обустраивали свой сад.

Однако история показала, что государство найдет возможность добраться до каждого анахорета. И призовет его к присяге, к ответу, к подвигу и войне.

40

Истинная, неподдельная радость необъяснима – она рождается от чувства сопричастности миру – это мгновенный и сладкий ожог. Такое прикосновение счастья запоминается навсегда.

Впрочем и трудовые будни способны дарить не меньший кайф. В этом испытанном распорядке таится свое очарование. Все тот же старый письменный стол, все та же стопка писчей бумаги, тот же привычный пейзаж за окном. И словно подхлестывающий тебя, крепнущий год от года страх, что времени может и не хватить, что не успеешь поставить точку.

41

Как бы то ни было, нужно барахтаться. Пока еще ты дышишь и мыслишь.

Но вам еще рано об этом думать. Вы молоды, знаете, что бессмертны, что долго будете только множить густо исписанные странички.

А мне остается лишь приукрашивать свой огорчительно трезвый возраст и находить в нем преимущества. Преумножать значение опыта, хвалить стабильность и культивировать привязанность к письменному столу и прочим неодушевленным предметам. Но если подумать, я сам предмет, часть окружающего пейзажа, этого письменного стола. Хотя душа еще не уснула.

42

Пора бы устать от охоты за словом, от одиночества за столом.

И все же беседы с самим собой меня, как в юности, занимают. Работа с текстами и характерами меня по-прежнему горячит, волнует и не дает застаиваться.

Еще способен себя огорошить. Это разнообразит жизнь. В моем повседневном круговороте случаются славные находки и неожиданные догадки.

43

Чем чаще задумываюсь о бесконечной торной дороге литературы, тем мне становится ясней тайна ее самодостаточности.

При всей корневой ее связи с миром лишь независимость от него дает ей единственную возможность и сохраниться, и устоять.

Наперекор любым гонениям и вопреки всем катастрофам.

44

Мне вспоминаются несколько строчек поэта, который родился в Англии несколько столетий назад. Вот они в моем безыскусном, невыразительном переводе:

«Стихам доверьтесь. Без обиды, / Что только рифмы устоят, / Когда, как люди, пирамиды / В пожаре вечности сгорят».

Как видите, все поэты на свете, от Горация до Дэвида Гаррика, которому принадлежат эти строки, до нашего Александра Сергеевича. Все утешали своих читателей – и прежде всего себя самих – одним и тем же самовнушением: нет, весь я не умру, не исчезну, нет, часть меня все равно останется, мои слова переживут меня…

45

Быть с большинством – умно и надежно.

Быть с меньшинством – достойно, но тяжко.

Прислушайтесь к себе, а потом – сделайте свой собственный выбор.

46

И здесь, вопреки общепринятым правилам хорошего тона, прошу унять свою благопристойную скромность. Литература – нескромное дело.

Коль скоро вы и требуете от читателя забыть о своих неотложных делах, уйти с головой в незнакомый мир, созданный вашим воображением, придется выйти на авансцену.

Вы опасаетесь, милый Игорь, что в вашем письме я могу увидеть «попытку внедрить себя в избранный круг отечественных интеллектуалов».

Эти слова меня и тронули и одновременно смутили.

Хочу заверить, что никогда не относил себя ни к клубу, ни к кругу, ни тем более к ордену, в котором нет места непосвященным.

Я прожил длинную, затянувшуюся и, надо сказать, одинокую жизнь.

Пишу это не в похвалу себе и не в осуждение одиночеству – так вышло, к иному существованию я был решительно не способен.

Поэтому, без лишних преамбул, попробую взять быка за рога.

Сотрется ли когда-нибудь грань между провинцией и столицей?

Вряд ли вы задали этот вопрос, чтобы услышать почти ритуальное, политкорректное возражение: провинция – это не география, а жизнь человеческого духа. Либо прелестный совет поэта: если уж родились в империи, то следует жить, как раз, в провинции.

Все это так, и плоть истории выращивается молодыми людьми, рожденными в маленьких городах, но правда и в том, что эти ребята хмелеют лишь от столичной стужи.

Лишь там, а не у синего моря, растут их честолюбивые души, лишь там разыгрываются все драмы, и каждая из них – это крик о том, как тесно юности в отведенных, регламентированных границах.

Вот почему история общества – это, прежде всего, история каждого нового поколения, его завоеваний и взлетов, его неизбежных разочарований.

Перо наблюдательного писателя выхватывает из него судьбу взрослеющей молодой души, которая обретает свой опыт на грозных поворотах эпохи.

47

Двадцатый век приучил отечество жить в ожидании беды. Больше того, воспринимать ее как непременную неизбежность.

И двадцать первое столетие послушно приняло эстафету.

Но все же писательское дело – прежде, чем исследовать массу, увидеть, понять и запечатлеть судьбу человека, которому выпало барахтаться под катком истории.

Неоднократно я был свидетелем несостоявшихся биографий. Они угодили под жернова литературной гигантомании.

Возможно, поэтому я предпочел понять и познать хотя бы себя.

48

Не правда ли, графоманская тяга к перу и бумаге, тем более в эпоху предгрозья, выглядит почти аномалией? Но я давно не ищу оправданий – жизнь за письменным столом ничем не хуже