Жить с ними вместе мы не умеем. Живые гении раздражают. Памятники теплее и ближе. И ладить проще, и славить легче. Они понятней, от них не ждешь обескураживающих сюрпризов. Все замечательные жизни прекрасны уж тем, что завершились.

Есть драматические версии, связанные с ожившей глиной. Очеловеченные статуи часто оказываются бездушны. Распространенная коллизия.

Бывают разные Галатеи. – Одни одаряли творцов любовью. Другие ими повелевали. Известны печальные метаморфозы – Павел превращается в Савла. Таков наш несовершенный мир. В нем допустимы любые версии известных легенд, старинных мифов. Род человеческий живописен, пестр и адски разнообразен. Как бы то ни было, с ним не соскучишься.

Но этот многоязыкий гомон, вся эта пестрядь и суета все-таки тесно связаны с жизнью, с существованием и надеждой на то, что история не завершилась, что человеческое племя еще не сказало последнего слова, что странствие наше еще продолжится.

С этой надеждой спокойней дышится, с ней легче трудиться и день за днем нанизывать на бумажный лист – одну за другой – новые строки.

И вновь убеждаться, что нет для тебя большего чуда и большего счастья, чем эта бессрочная сладкая каторга.

62

Но все так и есть – день ото дня я все отчетливей сознаю: мне выпала счастливая жизнь. Все переделки, все испытания были нужны. Они не только не повредили, они углубили, наполнили смыслом щедро отпущенные мне годы.

Каждое утро мне обещало праздник за письменным столом и выполнило то, что сулило. Казалось, светоносный поток обрушивается на мой заповедник. Я вновь с головой уходил в работу, искал необходимое слово, обтесывал строку за строкой.

И мало-помалу стал сознавать, в чем так хотелось мне разобраться, что было главным недоумением, бессонницей, постоянной загадкой.

Как вышло, как случилось, что созданное сумело поработить создавшего, как сочиненная человеком и воплощенная его волей, держава со всеми ее институтами, так подчинила его своей власти? Вместо того, чтоб стать щитом, опорой, стала его темницей?

В сущности, над этой загадкой и бьются самые мощные умы столько веков и тысячелетий и все же далеки от решения.

63

Если мы в чем-то преуспели, то это в способности к суициду.

Рожденных для сладкозвучных молитв было немало, но оружейники были востребованней и успешней. Уж так распорядилась история, не говоря о цивилизации. Поэтов задвинули на обочину. Они безропотно согласились, что это естественное их место.

Тут дело не во врожденной склонности к отшельничеству, едва ли возможному на этой многолюдной планете, не в изнурительной ипохондрии. Все проще и, вместе с тем, драматичней.

Чем глубже духовная жизнь человека, тем неизбежней его одинокость.

Нигде он ее не ощущает с такой беспощадностью, как в толпе.

С первых шагов моих мне объясняли, напоминали при каждом случае, что человек не свободен от общества.

Да. Разумеется. Кто же спорит?

Но очень скоро я осознал, что человек совсем не всегда способен и хочет быть свободным, что он умеет найти преимущества в своем подневольном существовании.

Пушкин еще в своей розовой юности понял, что для рабской души свобода – непосильная ноша. Насколько взрослее был этот мальчик вольнолюбивых народолюбцев, превосходивших его годами. Возможно, и сам он был озабочен своим на диво зрелым умом, обременительным для поэта. Недаром сам же себя осаживал, напоминал себе, что поэзии необходимо быть простодушней, порой сконфуженно признавался, что он «обманываться рад». Но что из того? Всегда все видел, предчувствовал, сразу же понимал.

Похоже, что нынешние младенцы уже разительно отличаются от сверстников минувших времен. Что новорожденные существа уже генетически наследуют опыт вчерашних поколений. Они являются в этот мир, отягощенные неким знанием. Оно им дано, оно уже в них.

Сегодня это кажется чудом, но скоро его поймут, исследуют и популярно нам объяснят. Тогда останется лишь дивиться, насколько оно элементарно.

64

Каждый серьезный профессионал, преданный любимому делу, уверен, что нет ничего на свете лучше и краше этой работы.

Мы с вами такие же ушибленные и, безусловно, счастливые люди. Нужно поистине быть оглушенным сделанным выбором, чтоб воспринять его как удачу, счастливый лотерейный билет.

Трезвому, стороннему взгляду мы предстаем в незавидном облике. Пока нормальные люди живут в реальном непридуманном мире, мы горбимся весь век за столом, охотимся за правильным словом. И чем мы утешимся, если нам однажды улыбнется удача? Возможно, на библиотечной полке будут пылиться две-три книжки. И это еще не худший итог.

Смешнее всего, что при этой трезвости мы не желаем иной судьбы.

65

Что ж, каждому свое – эта надпись выбита на воротах Освенцима.

Нам с вами выпал сизифов труд – снова и снова тащить свой камень на нашу отечественную возвышенность.

Пусть трезвенники нас провожают своей сострадательной усмешкой – не обращайте на них внимания. Если намерены уцелеть, не ставьте себе непомерных задач, уймите норов, не суетитесь. Если рискуете замахнуться, отважиться, лезть на Джомолунгму, слушайте лишь себя самого.

Быть автором тяжко. Профессия жесткая. Суровая во всех отношениях. И пусть конформисты живут в тепле при всякой погоде и всяком климате. Я говорю о серьезных людях, которые знают, зачем они выбрали схиму за письменным столом.

66

Самое тяжкое испытание ждет вас, когда вы обнаружите то, что читатель не разделяет ни ваших взглядов, ни ваших чувств. Легче столкнуться с его протестом, нежели с его равнодушием.

Тут можно дрогнуть и усомниться – в себе самом и своем призвании. Это и есть минута истины. Можно присоединиться к хору и переступить через себя, можно упереться и выстоять. Это не всякому по калибру. Есть риск разминуться с читательской массой.

Но настоящие литераторы – люди с характером. Неуступчивы. Они привычны к своей одинокости, и даже угроза остракизма их не заставит капитулировать.

Дорога мысли непредсказуема. Внешняя статика не соответствует ее вулканической природе. Однажды базальт исторгнет магму.

Не раз напоминал я себе старую мантру: пока способен держать перо, нанизывай на бумажный лист все новые и новые строки.

Не бойся прослыть ни чудаком, ни графоманом, ибо в чудачестве есть нечто, роднящее его с чудом, без графоманов не появляются богатыри и исполины.

Жизнь писателя не исчерпывается праздниками его вдохновенья. Если бы так! Его сознание не знает ни отдыха, ни передышки. По-прежнему скрипят шестеренки, все так же ворочаются жернова.

67

Забавно, но это так – еще в юности во мне угнездилась эта несносная, неутихающая тревога: нет, не успею, не хватит времени!

Передо мной простирался долгий, казавшийся бесконечным, путь, а этот смешной, непонятный страх точно хотел обезоружить, твердил, нашептывал, повторял: нет, слишком краток отпущенный срок. И даже если что-то поймешь,