Два джентльмена, стоявшие неподалеку, фыркнули. Уилл слышал их, и Камерон тоже. Его лицо потемнело.

— Это был не репортаж, а истерика. Написанный истеричной журналисткой, которая руководствуется не умом, а сердцем, — парировал он.

— Эмс, мальчишке было десять лет.

— Он совершил преступление.

— Он был голоден.

Взбешенный Эмс повернулся к Уиллу и сказал:

— Мистер Макклейн, если придет Уилл-младший, передайте ему, пожалуйста, что я в столовой.

— Конечно, Камерон.

— Приятного аппетита, сэр. — Он ушел.

— Напрасно ты так, Нелл. Сейчас он пожалуется метрдотелю, и тебя выгонят.

— Не сомневаюсь. Чем его клуб отличается от его судейской комнаты? Оттуда он меня выгонял неоднократно. Наглый щенок! — Она тут же опомнилась. — Извини. Я забыла, что он — друг твоего старшего сына.

Уилл пожал плечами:

— Это не мешает ему быть наглым щенком. — Тут на его плечо легла чья-то рука.

— Привет, папа. Привет, Нелли.

Уилл повернулся и улыбнулся остановившемуся рядом плотному блондину лет двадцати пяти. Это был его старший сын. Макклейн всегда радовался, когда видел своих детей, но теперь его поразило сходство Уилла-младшего с покойной матерью. Чем старше становился мальчик, тем больше он напоминал Анну и ее голландских предков, светловолосых и невозмутимых.

— У меня назначена встреча с Камом. Он здесь не появлялся? — спросил Уилл-младший. Они с Камероном вместе росли в Гайд-парке на Гудзоне, вместе учились в Принстоне и были членами одних и тех же клубов и объединений. Оба женатые, купили соседние дома в долине Гудзона, где жили их семьи, и соседние квартиры, в которых ночевали во время рабочей недели.

— Он в столовой, — ответил Уилл.

— Отлично. — Уилл-младший повернулся к Нелли. — Разгромная была статья.

— Принимаю это за комплимент.

— Такими историями можно испортить человеку карьеру.

— Камерон сделает это сам. Моя помощь ему не нужна.

Камерон, только в январе назначенный членом городского уголовного суда, начал широко разрекламированную кампанию по очистке Нью-Йорка. В отличие от большинства городских газет, певших ему дифирамбы, Нелли, бывшая репортером «Уорлд», написала статью о польском мальчике из Нижнего Ист-Сайда, которого Камерон отправил в манхэттенскую тюрьму Тумс[38] за то, что он украл буханку хлеба. Хотя эта кража была его первым преступлением, мальчика посадили с отпетыми уголовниками. Утром его окоченевшее тело обнаружили под матрасом в задней части камеры. На него напали — а если называть вещи свои именами, то изнасиловали — и задушили. Когда Уилл прочитал статью, его чуть не вырвало. Он не понимал, как Камерон мог сделать такую глупость.

— Кам должен был сделать выбор в защиту общественной морали, и он его сделал, — заступился за друга Уилл-младший.

Нелли засмеялась:

— Брось, Уилл! Чем больше так называемых преступников он посадит за решетку, тем больше его будет превозносить пресса. Все это знают. Камероном руководит не желание защитить мораль, а честолюбие.

— Да, Нелли, Кам действительно честолюбив. Так же, как я и вы. В этом нет ничего плохого! — с жаром сказал Уилл-младший. — Он хочет стать самым молодым в истории членом Верховного суда. И станет им, несмотря на ваши попытки помешать ему. Его кампания идет успешно. Он за год отправил в тюрьму больше преступников, чем его предшественник — за три!

Уилл внимательно посмотрел на сына:

— Насколько я слышал, все эти люди были осуждены за незначительные преступления. Сынок, если Камерон хочет уничтожить преступность, ему нужно добраться до корня проблемы — владельцев игорных домов, содержательниц борделей, главарей банд. И полицейских, которые получают от них взятки.

Уилл-младший фыркнул:

— Папа, я сказал, что Камерон — человек честолюбивый, а не сумасшедший. Важно то, что он сажает за решетку всякое отребье. Делает улицы безопасными для всех остальных.

— Мудрый судья понимает разницу между тем, кто крадет ради наживы, и тем, кто крадет, чтобы не умереть с голоду.

— Папа, у тебя слишком доброе сердце, — с досадой сказал Уилл-младший, никогда не признававший оттенков и видевший только черное и белое. — Воровство есть воровство. Иммигранты совсем распоясались. Нужно дать им понять, что презрения к закону в этом городе не потерпят.

— Тебе когда-нибудь приходилось голодать? — саркастически спросила Нелли.

— А как быть пекарю, которого он обокрал? Как быть пекарю? Он что, не должен кормить свою семью? — повысил голос Уилл-младший.

— Побойся Бога! Это была буханка хлеба, а не содержимое кассы!

Пока Уилл-младший и Нелли спорили, Уилл-старший скрежетал зубами. Он любил сына, но считал его — как и многих представителей его поколения — слишком беспощадным в погоне за деньгами и положением в обществе и слишком жестоким по отношению к тем, кому повезло меньше. Он много раз напоминал сыну, что и Макклейны, и предки его матери Вандерлейдены в свое время тоже были иммигрантами. Как и члены всех самых богатых семей города. Но эти лекции не оказывали на Уилла-младшего никакого влияния. Он был американцем. А те, кто приплыл на пароходе в Касл-Гарден, — нет. Итальянцами, ирландцами, китайцами — национальность значения не имела. Все они были ленивыми, глупыми и грязными. Их количество стало для страны катастрофой. Нетерпимости мальчик научился сам, а не унаследовал от родителей. И эта нетерпимость очень не нравилась Уиллу-старшему.

Глядя на Уилла-младшего, ожесточенно спорившего с Нелли, он думал, что сказал бы сын, если бы узнал о Фионе. Ответ был известен заранее: полез бы на стенку. Как отец может встречаться с женщиной, которая зарабатывает себе на жизнь своими руками и принадлежит к тем самым иммигрантам, которых он, Уилл-младший, люто ненавидит?

— Нет, Нелли, вы ошибаетесь! — высоким фальцетом воскликнул сын. Уилл хотел одернуть его, но в этот момент на весь зал прогремело:

— Привет, мои милые! — Уилл чуть не застонал. Из огня да в полымя!

Голос принадлежал Питеру Хилтону, редактору колонки «Уорлд», которая называлась «Болтовня Питера». Призванная потешать читателя историями о романах и развлечениях представителей высшего света, «Болтовня Питера» стала самым популярным разделом газеты, тираж которой и так превышал всякое воображение. Никто не признавался, что читает ее, но это делали все. Если колонка хвалила какую-то пьесу, театральные ложи были полны. Если она ругала какой-то ресторан, тот через неделю закрывался.

Уилл считал эту колонку возмутительным и безответственным злоупотреблением прессой, мало чем отличающимся от распространения грязных слухов и сплетен. Хилтон не признавал правил этикета. Он без всяких угрызений совести писал, что такого-то угольного короля видели в опере с женщиной, которая не была его женой. Или что причиной недавней продажи особняка на Пятой авеню является проигрыш его хозяина на бегах. Недавно газеты начали печатать фотографии, и фотографы Хилтона часто прятались возле ресторанов и театров с камерами и вспышками. Уилл не раз попадал под их объективы. Этот тип вел себя не по-мужски, и Уилл-младший презирал его. Когда три года назад Уилл-младший сделал свою первую попытку стать конгрессменом, Хилтон написал о его слабости к хористкам. В то время Уилл-младший не был женат, но такое поведение публике не нравилось. Выборы он проиграл. Он попытался привлечь Хилтона к суду, но ничего не вышло: Питер описал его, однако ни разу не назвал по имени. Когда адвокат Уилла прижал его к стенке, Хилтон заявил, что речь шла совсем о другом человеке, молодом бизнесмене из известной семьи, после чего Уиллу-младшему пришлось забрать свою жалобу.