Он предпочитал думать о Гитлере в уничижительных терминах, так ему было проще: чем мельче враг, тем ничтожнее ожидаемые от него напасти. Но к середине сентября он по-прежнему не слышал ничего, кроме стука собственного сердца.

Так или иначе, среди бурь и землетрясений начал понемногу складываться ансамбль на будущий фильм. Зандер и Хеншель уже разрабатывали «картинку», великий Николай Топорков уже яростно спорил насчет того, что его камера должна быть установлена прямо напротив микрофонов — и какого черта это может кому-нибудь досадить? А Элио Чезале прибудет в Берлин после Нового года, милостиво одолженный Этторе Бугатти. Чтобы убедиться, как выразился сам Элио, что никто не наденет его кепку задом наперед.

На обратном пути из Молсхейма Гривен после долгих колебаний решил преподнести всю историю Люсинде с возможной деликатностью, начав с новостей об Элио, которые ей, конечно, больше всего захочется узнать.

— Погоди. Дело не только в этом.

Он развернул рисунки, сделанные Бугатти, пока она сидела, причесываясь, перед трюмо.

— Но это же просто чудесно, Карл! Машине необходимо придать некий блеск, не правда ли? Своего рода сексуальный вызов.

— Меня ты уже убедила.

— Ну да. Вот в чем, выходит, дело. — Ее рука с гребнем, совершая, возможно, уже сотое движение, замерла, она посмотрела в зеркало на Гривена. — Ты нормально себя чувствуешь?

Гривен подсел к ней на низкую скамеечку.

— Я на седьмом небе. Неужели сама не видишь?

— Да нет, я не об этом. — Люсинда, отодвинув рисунок в сторону, вновь всмотрелась в лицо Гривена на глади зеркала. — Ты выглядишь так, словно… а впрочем, ладно, проехали. Все уладится, Карл. — Она начала накладывать на лицо маску из крема. — В конце концов, ты ведь только посредник. Может, нам вообще стоит отказаться от этой затеи. Тем более, что все от нас только этого и ждут, знаешь ли, ждут отказа еще до начала съемок. Ну, а теперь тебе пора преклонить усталую голову…

Люсинда поцеловала его в особое место, за ухом, затем потерла ту точку, в которую только что поцеловала. Он ощутил какой-то неуютный покой: не то его держат за любовника, не то за домашнюю кошку.

И на следующее утро Гривен написал письмо. Начал было составлять его в максимально дипломатических выражениях, но затем оставил эту затею. Но как все-таки подсластить хотя бы последние строчки? «Дальнейшее развитие истории с королевским лимузином невозможно, пока вы не встретитесь со мной и не посмотрите на новые рисунки господина Бугатти».

Девятнадцатое сентября. Еще несколько сверхурочных вечерних часов, отработанных в сценарном отделе; мало ему своих проблем, надо решать и те, что связаны с Лили. Но тут зазвонил телефон.

— Господин Гривен?

Голос принадлежал молодому человеку; его слова было трудно разобрать, так как на заднем плане гремела посуда, играла музыка, нестройным хором звучали голоса мужчин.

— Да. Говорите же.

— Это Эмиль Морис. Я звоню по поручению герра Вольфа. Он хочет встретиться с вами сегодня вечером. — Насмешливо-формальный тон, парень явно насосался пива. — Вам это удобно?

Подразумевалось, разумеется, — попробуйте только отказаться!

Гривен постарался держаться по-деловому и как независимый человек.

— У меня нет с собой необходимых материалов.

— Ну, у вас масса времени на то, чтобы заехать за ними. Скажем, часов в одиннадцать? Вот и отлично. Подождите меня у входа в «Римское кафе». Вы ведь знаете, где это?

— Я там был раз-другой, — ответил Гривен, но на другом конце провода уже положили трубку.

Эмиль Морис, разумеется, шутил, спрашивая у Гривена, знает ли он «Римское кафе». В каждом городе было в те дни особое место встреч — под орлом универмага Уанамейкера в Нью-Йорке, под часами в Балтиморе, а в Берлине двадцатых именно в «Римском кафе» назначали свидания все приличные люди.

Нынче вечером здесь было даже больше народу, чем обычно. Гривену пришлось припарковать Двадцать третью модель на темной стороне улицы и изрядно пройти в обратном направлении. Он сверился с башенными часами церкви императора Вильгельма. Ему предстояло убить еще примерно полчаса. Вздохнув, он вошел в кафе через дверь-вертушку. «Римское кафе» иногда, в зависимости от настроения, раздражало его.

Вместительность заведения, в котором было больше тысячи посадочных мест, являлась одновременно и благословением, и проклятьем. Актеры, писатели, композиторы; одна и та же публика собиралась за раз навсегда облюбованными столиками; на некоторых столах стояла табличка «Столик заказан», из-за чего сплошь и рядом вспыхивали ссоры. Экспрессионисты сидят вон там, группа «Мост» — чуть ближе к кухне, направление «Новая вещность» разместилось между ними. Гривен начал подниматься по лестнице, узнавая здесь многих и многих. Отто Дике… Джозефина Беккер. Как всегда, окруженный толпой женщин Берт Брехт. Несколько знакомцев по студии, с которыми он раскланялся кивками… и вдруг! о Господи! Топорков!

Гривен резко изменил курс, уселся за не вызывающий опасения столик рядом с двумя революционерами, заказал себе светлого пива… потом еще одну кружку. Собственно говоря, в нормальных условиях у него не было никаких причин не раскланиваться с Николаем. Но сейчас, нынче вечером, на него непременно обрушились бы неприятные вопросы. Что привело вас сюда, Карл? Почему вы все время посматриваете на часы?

Без нескольких минут одиннадцать. Гривен расплатился, избегая смотреть окружающим в глаза, пока не очутился на улице, под жужжащей неоновой вывеской. Из тьмы вышел, хромая, человек с жестяной кружкой, он шел сгорбившись и сильно волочил ногу. Человека изуродовала война? Нет, Гривен понял, в чем тут дело. Он видел этого «инвалида» и раньше — один из тех здоровенных парней, что носят накладные протезы и рисуют на лицах чудовищные шрамы, чтобы отбивать подаяние у истинных калек войны. Гривен бросил ему несколько монет, как бы отдавая дань искусству притворства.

На башенных часах было уже шесть минут двенадцатого. Заставить его ждать — возможно, и это входит в их замысел? К черту их обоих, и Мориса, и самого Гитлера. Еще пять минут — и Гривен уйдет отсюда.

Но как раз когда он собирался уйти в приступе нахлынувшей ярости, Мерседес — причем не пресловутый лимузин Гитлера, а старый потрепанный седан, — выскочил из-за поворота на свет неоновой вывески. И в этом свете Гривен увидел, что Морис отчаянным жестом подзывает его. Гривен подскочил к матине и уселся на заднее сиденье. В одиночестве. Гривен не задал никаких вопросов, заставляя молчание работать на себя.

Огонек сигареты осветил лицо Эмиля, смазливое и хулиганистое. Они влились в поток машин на Курфюрстендамм, проезжая зазывные вывески и подмигивающих ночных бабочек. Шофер, посмеиваясь, иногда махал им в ответ, но потом внезапно посерьезнел.

— Герр Вольф относится к своим передвижениям с величайшей предусмотрительностью. И как раз сейчас он не может позволить, чтобы его увидели… в непривычном обществе. — Морис свернул на Оливер-плац, взял курс на север. — Расслабьтесь, герр Гривен. Скоро вы все поймете.