– Отец Игнасио, отец Игнасио! Очнитесь.

Он, всхлипывая, разомкнул слипшиеся веки.

– Вот почему, – пробормотал он, – вот почему Господь оставил нас. Человек обречен. В каждом из нас, в каждом – смерть, ужас… везде, повсюду…

– Отец Игнасио! – Арчи присел рядом с ним на корточки, заглядывал ему в лицо. – Это лихорадка, это просто лихорадка. Вам надо отдохнуть.

– Да, – согласился он, – я, пожалуй, пойду лягу.

Он двинулся к своему ложу из веток, потом остановился.

– Глаза. Вы не видели глаза?

– Нет, – мягко повторил юноша, – это все лихорадка.

Отец Игнасио потряс головой, близоруко вглядываясь в полумрак.

Систола-диастола. Систола-диастола.

– Что вас разбудило, Арчи? – спросил он.

– Не знаю, – молодой человек пожал плечами, – вы вроде как вскрикнули. Или нет, не потому, это уже потом. Просто стало тревожно.

– Вы правы, – он поглядел туда, где спали женщины. Нет, не спали. Во всяком случае, одна из них. – Элейны нет.

* * *

– Это я виноват, – сокрушенно твердил Арчи, – я.

Лицо его было залито слезами.

– Я должен был не спать всю ночь. А вместо этого я позволил вам, в лихорадке, нести вахту.

– Мы оба виноваты, Арчи.

Отец Игнасио охрип. Остаток ночи они кричали, звали, размахивали факелам, развели огромный костер – вон, листва на ближайших деревьях побурела от жара.

– Элейна, – бормотал Арчи, сжимая и разжимая пальцы, – боже мой, Элейна… Ведь она могла просто отойти, ну, по надобности? Заблудиться.

– Она бы вышла к костру. Его видно издалека.

– Упасть, сломать ногу…

– Она звала бы на помощь. Нет, боюсь, увы, это какой-то крупный хищник. Из тех, что прыгают с дерева, сверху, и убивают одним ударом.

Мы не там ищем. Дупла, расщелины, развилки веток – вот куда надо смотреть. Он представил белую окровавленную руку, свешивающуюся вниз, мертвое лицо, полускрытое листьями, остановившиеся глаза…

– Это они… – вдруг сказала Мэри, – те, кто шел за нами.

– Обезьяны? – недоверчиво переспросил священник.

– Да! – истерически крикнула Мэри. – Обезьяны! Я их видела. Большие, черные. И у них такие страшные белые глаза. Это они забрали Элейну! Я боюсь, боюсь…

Она расплакалась.

– Ну, полно, – отец Игнасио обнял ее за плечи, – тебе померещилось.

– Нет, нет! Они шли за нами все время. Я видела их, видела, видела!

– Почему же раньше не сказала?

– Вы все мне не верите. Даже сейчас. Этот страшный Томпсон, он смеялся надо мной. Все вы смеялись!

– Что ты, Мэри, – мягко сказал юноша, – я никогда не смеялся.

– И ты тоже! – она всхлипывала, бледное лицо пошло красными пятнами. – Ты тоже! Я хочу домой, отец Игнасио, я хочу обратно в монастырь, мне страшно, я не хочу здесь…

– Э, – сказал священник, – да у нее истерика.

Он, кряхтя, наклонился и извлек из груды пожитков флягу.

– На вот, выпей.

Мэри глотнула и закашлялась. По ее щекам текли слезы.

– Не уйду отсюда, – Арчи покачал головой. Его платье было изодрано, руки и лицо исцарапаны ветками, – она может быть еще жива, ранена, оглушена…

– Может быть, – устало согласился священник.

Таким мы рисуем себе рай. Буйная зелень, пятна света и тени, игры птиц в ветвях, дочеловеческий, пышный, невинный… На самом деле это ад. Он пожирает сам себя, непрерывное, бесконечное пожирание и возрождение из гнили – словно живая материя распадается на червей и насекомых и собирается вновь, чтобы слепить сидящую меж ветвей пантеру.

Мир, где нет постоянства.

– О чем вы думаете, отец Игнасио? – молодой человек с беспокойством заглянул ему в лицо.

– О муравьях.

– Что?

– Я думаю о муравьях, – тихо сказал священник, указав взглядом на непрерывный ручеек насекомых, скользящих вниз по стволу, – они знают, где что лежит.

– Вы хотите сказать… – молодой человек сглотнул.

– Идем, – отец Игнасио поднялся, борясь с головокружением, – идем…

– Нет, – Мэри тоже вскочила, но лишь для того, чтобы отшатнуться и прижаться спиной к ближайшему стволу, – я не хочу.

– Ничего не поделаешь, девочка. Мы должны держаться вместе. Идем.

Ручеек муравьев стекал со ствола в ближайшие кусты, переливался через вывороченные корни и тек дальше. Спинки поблескивали на солнце.

Они прошли не так уж много.

Живой ручей нырнул в зелень и пропал там, словно вода утекла под землю.

– Нет, – с облегчением сказал Арчи, – это не то…

Отец Игнасио сделал еще шаг, ощупывая посохом землю под ногами. Отбросил пышную зеленую ветку.

Посох ушел ниже.

Отец Игнасио присел на корточки и заглянул.

– Яма, – сказал он, – яма. Старая ловушка, окровавленные колья на дне. Присыпано ветками. Не подходите, Арчи. Полагаю, вам не надо туда смотреть.

* * *

– Муравьи, – Арчи стоял на коленях, разбрасывая ветви, – боже мой, она вся облеплена муравьями. Элейна! Элейна, о господи.

– Фуражиры, да. Послушайте, Арчи, мы похороним ее, и она будет для них недоступна.

Зато доступна для червей. Тут, в лесу, это происходит быстро. В этой земле все происходит быстро.

Мэри истерически расхохоталась.

– Даже не надо копать могилу, – выговорила она сквозь смех и слезы, – поглядите, отец Игнасио, она уже в яме! Уже в яме!

Он с размаху ударил ее ладонью по щеке. Она замолчала на полуслове. По щеке расползалось красное пятно.

Молодой человек уже стоял на дне ямы, держал в ладонях голову женщины, прижимая к себе, баюкая.

Он присел на корточки и вытянул руки ладонями вперед.

– Помогите мне, Арчи.

Юноша осторожно протянул ему свою ношу. Отец Игнасио бережно принял ее и уложил на траву. Присев на корточки, осмотрел тело. Мертвые глаза прикрыты, лишь меж веками виднеется белая полоска. Белокурый висок покрыт темной спекшейся кровью.

Ночью в темноте она вполне могла оступиться и упасть в яму. А там торчащий кол, а височная кость такая хрупкая…

Он перевесился через край ямы, протянул Арчи руку, помогая выбраться. На засохших кольях гнили черные ошметки, вокруг кружились мухи…

– Какая… – Арчи не сводил глаз с бледного запрокинутого лица, – какая ужасная смерть. Элейна, боже мой, Элейна! Страшная, нелепая случайность.