Вадим некоторое время растерянно молчал, потом махнул рукой.

— Ну и черт с вами! — сказал он без особого огорчения. — Все равно мы с Мариной настолько разные, что не ужились бы в одной берлоге. Только помучились бы годика два. А потом наверняка бы разбежались в разные стороны. Так что желаю теперь вам мучиться.

— Любовь — это и есть постоянные мучения сердца, — произнес Велемир Радомирович. — А мне к ним не привыкать.

— Тогда такой вопрос: а как же ваша погибшая жена? Будете с ней разводиться, заниматься мне дальше этим делом, как юристу?

— Непременно. Сейчас даже это стало еще более актуально. Но для этого придется вам, Вадим, в Париж слетать. Я, разумеется, все расходы оплачу. Мы с вами вернемся в Москву, контракт подпишем.

— Хорошо. Не пойму только: Париж сейчас — царство мертвых, что ли? Туда теперь все покойники съезжаться стали?

— Вроде того. Но об этом мы после поговорим. Кажется, уже начинают приглашать за стол.

Люся действительно взяла в руки микрофон и громко объявила:

— А теперь, дорогие друзья, жители Юрьевца и столичные гости, а также русские эмигранты из Парижа, прошу усаживаться. Начинаем наш праздничный ужин в честь возвращения в город старинной чудотворной иконы. И по случаю прощания с полюбившимися нам москвичами, которых мы, конечно же, с особой радостью будем ждать снова. И надеемся, что очередная встреча не за горами. Кто хоть раз приехал в Юрьевец, тот уже не забудет его никогда.

Марина, сидя рядом с Велемиром, шепнула ему:

— Умеет, зараза, речи толкать. А я-то думала, что у нее в голове только мат один.

— Ты еще не все мои речи слышала, — так же тихо отозвался он. — Я вот тоже потом выступлю.

А Люся продолжала:

— Но особую благодарность, тут со мной, наверное, все согласятся, я, как официальное лицо, выражаю нашему почетному гражданину города, горячо любимому и уважаемому всеми Матвею Яковлевичу Ферапонтову. Герою дня, если хотите. Ведь это он сохранял икону, пока не пришла пора явить ее всему белому свету. Поаплодируем ему стоя, как он того и заслуживает!

Все так и сделали, громыхая стульями и роняя вилки, поскольку отдельные нетерпеливые личности уже начали украдкой жевать. Тыкать столовые приборы в ветчину, огурцы и баклажаны. Заметив это, Люсьен не решилась идти дальше против народного волеизъявления и поторопилась закончить речь:

— Мы теперь сделаем так. Кто хочет говорить какой-нибудь тост, тот пусть и говорит, по очереди. В микрофон только, а то нас много, все скоро шуметь начнут, ничего не услышим. А пока начинайте есть, пить и закусывать.

Последняя фраза была уже лишней, поскольку все, не дожидаясь приглашения, и так «начали». А столы просто лоснились от яств и поражали своим изобилием. Да и вина с коньяком и водкой было вдоволь. Наверное, все окрестные продуктовые магазины, включая «Дары Хилендара» Гургена, очистили. Словом, праздник вышел что надо.

Выступающих было много. Всем хотелось что-то сказать, выговориться. И о главном, что представляло общественный интерес, и о своем, личном, более мелком. Но для них самих не менее важном. Одни говорили долго, тогда их зашикивали, другие коротко, но тогда и это вызывало неудовольствие у публики, будто ей, в дополнение к многочисленным блюдам, требовались, как жгучая приправа, еще и острые меткие слова и фразы.

Ирина сидела рядышком с электриком, Максим что-то ворковал ей на ушко, и она улыбалась. Катя занимала место между Иваном и Вадимом, слушала то одного, то другого, кивала головой. Белая вдова с Марфой Посадницей хранили суровое ледяное молчание, но вскоре заметно оттаяли. Семейная пара из пригорода Юрьевца просто радовалась чудесному вечеру и тому, что им волею судеб достался долгожданный в мечтах джип. Гурген угощал всех карпенисионским вином и расхваливал его тонкий вкус и аромат. Инвалид ездил в коляске вокруг столов, чокаясь со всеми своим стаканом и делая уже четвертый или пятый круговой заезд. Антоша Починок с транзитными из Чебоксар попросту в спешном порядке надирались водкой. Елизавета Петровна со своим стабильно пропадавшим Сашей, которого она теперь не выпускала из рук, горячительные напитки намеренно игнорировали. Митрофан Васильевич и Черемисинов активно обсуждали воздвижение новой бани, причем мелкий предприниматель брался взять подряд на строительство у мэрии. Ферапонтов сидел как бы отстраненно ото всех и благоразумно помалкивал. Отец Владимир изредка зачитывал молитвы, чтобы не слишком-то уж разбаловывались с водкой. Чета Лукашевичей ничего не ела и не пила, пребывая неведомо где. А Гаршин, сидевший по правую руку от Велемира, вдруг встал и громко произнес:

— Ну а теперь слово предоставляется самому, пожалуй, главному участнику всех этих событий — Велемиру Радомировичу Толбуеву.

И тому ничего иного не оставалось, как отправиться в центр холла, к микрофону.

— Восемь дней назад, первого июля, я получил странную записку, послание, которое на некоторое время отравило мою жизнь, но потом, по сути, преобразило ее. Все началось с недоразумения, с глупой шутки, но она повлекла за собой ряд событий, изменивших в результате судьбы многих людей, не только меня одного. Сегодня девятый день моего пребывания в Юрьевце, поскольку, даже отъезжая отсюда на короткое время в Москву, я мысленно оставался здесь. И, находясь тут, многое понял, еще больше открыл для себя и значительно важные вещи переосмыслил. Особенно в личном плане. Но сейчас речь о другом. Я постараюсь коротко, хотя это вряд ли получится. Скажу несколько фраз о своей профессиональной деятельности. О языке, если по-простому. О Слове…

Шум в холле и посторонние разговоры постепенно начали стихать. Толбуеву было не привыкать выступать в больших и разных аудиториях. И перед студентами, читая им лекции по лингвистике, языкознанию, семантике, фонетике, исторической грамматике, и перед научным сообществом, делая доклады о новых гипотезах в области исследований древнейших языков. Причем практически во всех столицах мира, не только в России. Но сейчас он почему-то волновался.

— Приведу на память слова двух великих людей. Один из них, Михайло Ломоносов, говорил: не предосудительно ли славе российского народа будет, ежели его происхождение и имя положить столь поздно, а откинуть старинное, в чем другие народы себе чести и славы ищут? То есть он говорил о нашей самими же отринутой древности, которую другие народы для себя безуспешно ищут или выдумывают. Вторая — Екатерина Великая сказала, что даже по летописям видно, что славяне до Нестора письменность имели, да оные утрачены или еще не отысканы, и потому до нас не дошли. Они, как видите, относились к отечественной истории более бережно и разумно, чем иные нынешние ученые филологи, историки, лингвисты и даже богословы. Не говоря уж о правителях и министрах культуры.

Он постарался перебороть минутное волнение, вернуться в привычную среду нейролингвистики. Говорить проще и аргументированно.

— Русский язык, писал наш самобытный соотечественник Платон Акимович Лукашевич, чей потомок сейчас присутствует в этом зале, будет состоять в приближении к первородным его образцам и благозвучию, в усвоении того, что было оставлено и позабыто. Русский язык более пяти тысяч лет беспрерывно терял свои свойства и перерождался. И столько же лет может возобновлять первобытные образы, слова и произношения и вместе с тем совершенствоваться. А совершенство, изящность, благозвучность — это определительная суть свойства первобытного языка. Он есть вместе с тем язык, свидетельствующий славу и бессмертие рода человеческого. Чем более теперь мы сохраним от утраты свое словесное богатство, тем скорее и удобнее развяжется Гордиев узел прежних его судеб. И тем скорее оно провидит свою славную будущность. Так говорил этот поистине великий человек. Вот уже сколько великих людей нашего Отечества я назвал и процитировал за столь короткое время. Но прежде чем закончить, назову и других.