он, сам того не сознавая, не думая о ней, ждал ее, и он не удивился, увидев ее рядом с собой. Она села на ступеньку крыльца, обхватив колени руками.

Глаза ее, освещенные далеким заревом, блестели, и вся она в мерцающем то мягком, то зловещем свете казалась прекрасной. Она, должно быть, чувствовала, чуяла не умом и даже не сердцем, а кожей, руками, шеей, что он смотрит на две гладкие, скользкие косы, сбежавшие вдоль шеи и свернувшиеся на коленях, на ее голые выше локтя руки, на ее освещенные огнем ноги. Она молчала, зная, что нет слов для выражения того, что возникает и завязывается между ними.

Этот высокий человек с нахмуренным лбом и спокойными темными глазами никак не походил на армейских ребят-шоферов.

В ней не было робости, застенчивой покорности. Она теперь боролась за жизнь грубо, как мужчина. Случалось, старики и мальчишки выполняли бабью работу – вскапывали огород, пасли скотину, стерегли младенцев, а ей приходилось делать главное, мужское дело.

Она и пахала, и в район ездила сдавать хлеб, и к военной власти ходила уговариваться о работе мельницы и помоле зерна. Она умела обвести вокруг пальца, а если кто-либо хотел ее обмануть, то и она могла перехитрить, обмануть обманщика. И обман этот был не бабий, а мужской, одновременно дерзкий и тонкий, конторский обман.

А рассердившись, она ругалась не по-бабьи, пронзительной скороговоркой, а медленно, с выражением.

И в эти дни войны и отступлений, в пыли и грохоте, при зареве ночных пожаров, под гудение «хейнкелей» и «юнкерсов», странно ей было вспоминать свою молодую, застенчивую и тихую пору.

Седеющий человек молча смотрел на нее, от него пахло вином, но глаза его были трудными, не блудили…

И ему рядом с ней стало легче на душе. Вот так бы сидел, рядом с красивой и молодой, долго-долго, и сегодня и завтра… Утром бы пошел в сад, потом на луг, вечером при коптилке сидел бы за столом и глядел, как ее сильные, загорелые руки стелют постель, а красивые глаза глядят на него доверчиво, мило…

Женщина молча встала, пошла по светлому песку. В ней соединялись сила и миловидность.

Он смотрел ей вслед и знал, что она вернется. И она действительно вернулась, сказала:

– Пойдемте, чего одному сидеть. Вон в том доме народ собрался.

Он кликнул Семенова, велел не отходить от машины, проверить автомат.

– Немец близко? – спросила она.

Он не ответил.

Крымов вошел за ней в просторный дом, и на него пахнуло духотой надышанного воздуха и жаром протопленной летом печи.

За столом собралось много женщин, несколько стариков и небритых парней в пиджаках.

У окна сидела молодая миловидная женщина, положив руки на колени.

Когда Крымов заговорил с ней, женщина наклонила голову и ладонью очистила невидимые крошки с колен. Потом она посмотрела на него, и в глазах ее было выражение ясной чистоты, ее не могут запылить и закоптить ни тяжесть труда, ни угрюмая тьма нужды.

– Она мужа из Красной Армии ждет, не замай ее, она как монашка у нас, – засмеялись женщины, – ее позвали песни петь, голос у нее хороший.

Чернобородый широколобый человек, видимо хозяин, с необычайно широким размахом длинных рук, сипло кричал:

– Давай гуляй, последний нонешний денечек гуляю с вами я, друзья!

Он был пьян, и пьян необычайно сильно, на лице его было выражение безумия, со лба на глаза набегал пот, он его снимал то платком, то ладонью. Ходил он тяжело, и при каждом шаге его вздрагивали все предметы в комнате и дребезжала посуда на столе, как в станционных буфетах, когда проходит товарный поезд. При каждом шаге его женщины вскрикивали: казалось, чернобородый рухнет. Но он не падал, даже пробовал танцевать.

Были еще старики, румяные и потные от вина и духоты.

Парни казались тихими и бледными в сравнении со стариками, то ли их мутило от непривычки много пить, то ли вино не заглушало тревожных мыслей, – пожилым ведь во время войны все же беззаботней.

Когда Крымов смотрел на этих парней, они отводили глаза, видимо, не все чисто было у них по военной части.

А старики, наоборот, шли к нему и сами заводили разговоры. Чернобородый говорил Крымову:

– Э, ребята, что же вы не удержались, не смогли, э, ей-богу, – и он сокрушенно отмахивался рукой, икая с такой силой, что даже привычные старухи качали головами.

Угощение было богатое, видимо вскладчину, никто ничего не жалел в эту ночь, и женщины, оглядывая стол, говорили:

– Лучше самим погулять, все равно завтра немец все сожрет.

На столе стояли огромные, как солнца, сковороды с яичницами, сало, пироги, ветчина, миски вареников с каймаком, банки варенья, бутылки с виноградным вином, с сахарным самогоном.

Хозяин, размахивая длинными руками, – казалось, они достигали от стола до стены, – кричал:

– Гуляй, гуляй, наше время короткое, одна ночь, завтра немец придет. Гуляй, вот она воля!

Подходя к Крымову, он трезвел и, угощая его, говорил:

– Кушай, товарищ начальник, чего там, у меня самого старший сын лейтенант.

Крымов заметил, что, угощая молчаливого мужчину, сидевшего в креслице у дубового буфетика, чернобородый сказал:

– Кушай, кушай, дорогой, пей, не жалей ничего, и мы ничего не жалеем… – И без видимой связи добавил: – У меня старший брат в личной охране государя императора до последнего дня состоял, на станции Дно самолично и безотступно…

Видимо, бородач хоть был пьян, но знал, кому как нужно сказать: одному про сына лейтенанта, другому про брата из охраны царя.

Крымов поглядел на молчаливого человека и подумал: «Откуда выплыл, морда рыжая какая-то, волчья, а глаза лисьи, стеклянные». Ощутив тревогу и неприязнь, пристально глядя на молчаливого, он спросил:

– А вы кто такой?

– Казак, здешний, пришел погулять с людьми, – медленно и лениво ответил рыжий.

– Как гулять? – прищурившись, спросил Крымов. – Свадьба, рождение, тезоименитство государя?

Человек был весь одноцветный – и кожа, и волосы, и глаза, и даже зубы были у него пыльные, желтые. Когда он смотрел и произносил слова, в нем было какое-то подчеркнутое, сонное спокойствие, и Крымов подумал, что это спокойствие напоминает размеренные и тихие движения гимнаста, совершающего привычный и все же смертельно опасный путь под высоким куполом цирка.

Рыжий, ухмыляясь, медленно встал из-за стола, пошатываясь вышел в сени и больше не вернулся. Он казался пьяным, но, видимо, не был пьян, и пока спокойной, сонной походкой шел к двери, стало тихо, и два старика переглянулись.

Чувствовалось, что Крымов случайно коснулся чего-то тайного, что знали эти политичные, хитрые, но одновременно и простодушные румяные