простор огромных земель. Но фашисты не стали ждать этой поры, пошли сразу.

На первом политзанятии, происходившем на вольном воздухе, лысый, большелобый политрук Котлов спросил у Вавилова:

– Вы кто, товарищ?

Тот ответил:

– Колхозный активист.

– Гвардии колхозный активист, – вполголоса подсказал Резчиков.

Ответ Вавилова насмешил всех, особенно Рысьева. Надо было ответить: «Красноармеец третьей роты, такого-то полка, такой-то краснознаменной гвардейской дивизии».

Но Котлов не стал поправлять Вавилова, а сказал:

– Очень хорошо.

Оказалось, что на политчасе деревенский Вавилов забил многих. Он знал и про Румынию, и про Венгрию, помнил, в каком году была пущена Магнитка и кто командовал Севастопольской обороной в 1835 году; рассказал о войне 1812 года; удивил всех, когда, поправив бухгалтера Зайченкова, сказал: «Гинденбург не военный министр был, а фельдмаршал у Вильгельма».

Котлов отметил Вавилова, и, когда случилась неясность и кто-то задал вопрос, политрук, усмехаясь, проговорил:

– Ну, а вы как бы ответили, товарищ Вавилов?

Вечером толстоносый лукавый Резчиков развеселил всех – встал перед Вавиловым навытяжку и скороговоркой произнес:

– Разрешите обратиться, товарищ колхозный активист. Вам комиссар дивизии полковой комиссар Вавилов не родственником ли приходится?

– Нет, не родственник, должно быть, однофамилец, – ответил Вавилов.

На рассвете командир роты лейтенант Ковалев, о котором было известно, что он сохнет по санинструктору Елене Гнатюк и потому плохо спит, поднял роту по тревоге, устроил учебную стрельбу. Но тут уж Вавилов ничем не отличился – не имел попаданий.

В первые дни занятий его подавили сложность и многообразие оружия – винтовки, автоматы, гранаты, ротные минометы, ручные и станковые пулеметы, противотанковые ружья… Он прошел в соседние подразделения и осмотрел полковые и дивизионные пушки, зенитные пулеметы и противотанковые орудия, тяжелые полковые минометы, противопехотные и противотанковые мины, издали оглядел рацию, гусеничные тягачи…

Это было огромное и богатое хозяйство одной лишь стрелковой дивизии, и Вавилов сказал своему соседу по нарам Зайченкову:

– Я по старой армии помню – такого оружия никогда в России не было… Это ж тысячи заводов нужны!

– А если бы царь купил его, все равно никто бы им не овладел. Тогда мужик только и знал: запрячь лошадку, распрячь лошадку. А теперь в армию идет народ технический: трактористы да мотористы, слесаря, шоферы… Вот Усуров наш: был шофером в Средней Азии, пришел в армию – и сразу стал водителем на гусеничном тягаче.

– Чего же он с нами в пехоте? – спросил Вавилов.

– Это уж частность, – ответил Зайченков, – он сменял разика два керосин на вино у населения, и его комиссар полка в стрелковую роту перевел.

Вавилов, усмехнувшись, сказал:

– Это частность порядочная.

Они уже выяснили, кто какого года, сколько у кого детей, и Зайченков, узнав, что Вавилов ездил в район в отделение банка по колхозным денежным делам, почувствовал к нему снисходительное дружелюбие старшего бухгалтера лесосклада к сельскому счетному работнику.

На первых занятиях он помогал Вавилову и даже выписал ему на бумажке названия частей автомата и гранаты.

В этих занятиях имелось нечто чрезвычайно важное – в них был огромный смысл, значение настолько важное, что люди даже не охватывали его. И командиры, и сотни старшин, сержантов и красноармейцев были людьми, прошедшими через долгие месяцы войны. Они испытали и поняли то, о чем нельзя прочесть в военном учебнике. Они знали бой не только опытом своего ума, но и опытом своих чувств, своих страстей.

В наставлениях и руководствах нельзя узнать того, что чувствует, думает, как ведет себя человек, прижавшийся лицом ко дну окопа в то время, как в восьми вершках над его хрупкой, присыпанной землей головой скрежещет гусеница вражеского танка и в ноздри входит смешанный с сухим земным прахом горячий и маслянистый угарный дух отработанных газов. В наставлениях нельзя прочесть, что выражают глаза людей во время внезапной ночной тревоги, когда слышны взрывы гранат, очереди автоматов и в ночное небо поднимаются немецкие сигнальные ракеты.

Этот опыт и эти знания и касаются сотен и тысяч вещей – это знание противника, его оружия, знание войны на рассвете, в тумане, днем, на закате, в лесу, на дороге, в степи, в деревне, на берегу реки, это знание звуков и шорохов войны и, что особенно значительно и важно, – познание себя, своей силы, своей стойкости, выносливости, опыта и хитрости.

Новое пополнение в полевых учениях, ночных тревогах, в жестокой и страшной обкатке танками предметно, объемно впитывало и усваивало этот опыт.

Командир дивизии и командиры рот учили не школьников, которым предстоит покинуть стены школы и вернуться в мирный дом, – они учили солдат, с которыми вместе предстояло драться, они учили одному – войне.

И эта наука происходила десятками, а может быть, сотнями способов. Эту науку новое пополнение воспринимало в интонациях боевых команд, в походке, в жестах, в движениях, в выражении глаз командиров и обстрелянных боевых красноармейцев. Эта наука была в ночных рассказах Рысьева, в его насмешливых словах: «Фриц знаешь как любит?» Эта наука была и в самоуверенных окриках Ковалева: «Беги, беги вперед, не падай, тут он тебя не достанет… Зачем ты ложишься, так от миномета не спрячешься… Что ты выставился, логом беги, эта долинка минометом простреливается… Где ты машину оставил, хочешь, чтобы тебя авиация раздолбала?»

Эта наука была и в балагурстве Резчикова, в его рассказах, как кто кого перехитрил, в его веселом панибратстве с войной, в его чувстве насмешки и презрения к противнику, которое так важно солдату и которого не было у солдат летом 1941 года.

В час начала войны с фашистской Германией всюду – в больших и малых городах, на заводах, в деревнях, на реках и морях – люди поняли: пришло время тяжелых и горьких трудов, потому что в народе немцев считали сильным, воинственным народом, а Германию – сильной и богатой страной.

Война с французами не имела живых воспоминателей, она осталась в книгах, война с немцами жила не в книгах, а в живой памяти, в горьком опыте народа.

Весь народ сразу понял, что война с немцами будет великой войной, что принесет она большую кровь и большие слезы.

Когда летом 1941 года гитлеровцы напали на Россию, Вавилов сказал жене:

– Гитлер хочет забрать всю нашу землю, он весь земляной шар для себя пахать хочет.

Вавилов называл землю не земным, а земляным шаром, потому что вся земля была для него полем, которое народу надлежит вспахать и засеять.

На советскую народную землю, на крестьян и рабочих пошел войной Гитлер.

Дивизия, пока шло учение и пополнение, стояла за городом, и все время приходилось копать землянки, прокладывать дороги,