– Видимо, банка из-под супа была обманкой, – предполагает Бишоп. – Чтобы мы бдительность потеряли. – Он оборачивается к Блёвику и по его искривленному от страха лицу сразу понимает: что-то не так. Блёвик зажимает руками рану на животе. Бишоп разводит его руки в стороны, но ничего не видит.

– Нет там ничего.

– Я же чувствую. В меня попали.

Блёвик бледнеет. Бишоп усаживает его в утробе “брэдли”, расстегивает на нем куртку, под ней бронежилет, но раны не замечает.

– Сам посмотри. Ты же в бронике. Все в порядке.

– Нет, там что-то есть.

Под стоны Блёвика Бишоп стаскивает с него бронежилет, фуфайку и в нескольких сантиметрах выше пупка, там, где и говорил Блёвик, находит пятнышко крови величиной с монетку. Бишоп вытирает кровь, обнаруживает маленький порез – не длиннее щепки – и покатывается со смеху.

– Ну ты и даешь! И ты вот из-за этого шум поднял?

– Что там? Я сильно ранен?

– Ну ты и придурок.

– То есть не сильно?

– Рана крошечная. Ты цел. Засранец.

– Ну не знаю. Что-то мне хреново.

– Да все с тобой в порядке. Заткнись уже.

– Говорю тебе, мне хреново.

Бишоп остается с Блёвиком: уверяет его, мол, все в порядке, что ты как баба, а Блёвик твердит, что ему плохо. Наконец слышится гул вертолетов, и Блёвик шепчет Бишопу:

– Я хочу тебе кое-что сказать.

– Давай.

– Помнишь мою девушку? Джули Уинтерберри?

– Ага.

– Так вот никакая она мне не девушка. Я все это выдумал. Она меня даже не знает. Я с ней говорил-то всего раз в жизни. Попросил у нее фотографию. В школе на последнем звонке. Тогда все менялись фотографиями.

– Ну ты даешь! Ты еще пожалеешь, что мне об этом рассказал.

– Я выдумал это, потому что каждый день жалел, что так и не поговорил с ней.

– Ну вообще. Мы теперь тебе новую кличку придумаем.

– Я так жалею, что не поговорил с ней.

– Тебе же ребята покою не дадут.

– Послушай. Если я не выживу…

– Над тобой теперь всю жизнь смеяться будут.

– Если я не выживу, найди Джули и скажи ей, что я ее любил. Я хочу, чтобы она об этом знала.

– Нет, серьезно, над тобой теперь всю жизнь смеяться будут. Когда тебе стукнет восемьдесят, я тебе позвоню и простебаю из-за Джули Уинтерберри.

– Пообещай, что найдешь ее.

– Ладно. Обещаю.

Блёвик кивает и закрывает глаза. Наконец санитары на носилках забирают его в вертолет, и тот скрывается в небе цвета тусклой меди. Остальная колонна трогается и с грохотом ползет дальше.

В ту же ночь Блёвик умирает.

Кусок шрапнели длиной в пару сантиметров и толщиной с соломинку перерезал ему артерию, снабжавшую кровью печень, а пока доктора выяснили что к чему, он потерял слишком много крови, и у него развилась острая печеночная недостаточность. Многодетный папаша сообщил им об этом на следующий день, прямо перед выездом на задание.

– А теперь забудьте об этом, – командует он, когда становится ясно, что новость помешает им сосредоточиться на патрулировании. – Если бы армии было нужно, чтобы мы что-то чувствовали, нам бы отдали приказ.

Вечер проходит ни шатко ни валко, спокойно, без происшествий, но Бишоп не помнит себя от злости. Он злится из-за того, что Блёвик так глупо погиб, злится на сволочей, которые заложили ту бомбу, злится на самого Блёвика, на его трусость, на то, что он так и не сумел признаться Джули Уинтерберри в любви, на то, что Блёвик не отважился поговорить с глупой девчонкой, хотя не боялся вламываться в темные комнаты, где засели вооруженные боевики, мечтающие его пристрелить. Видимо, в том и другом случае требуются настолько разные виды отваги, что впору каждому из них придумать свое название.

Ночью мысли не дают Бишопу уснуть. Он злится уже не на Блёвика, а на себя. Потому что он такой же, как Блёвик. Потому что у Бишопа тоже есть секреты, о которых ему не хватает смелости рассказать. Его страшная тайна такая огромная, что порой ему кажется – чтобы ее вместить, нужен еще один внутренний орган. Тайна пожирает его изнутри. Она пожирает время и прочнее врастает в него, так что теперь, когда Бишоп вспоминает о произошедшем, уже не может отделить саму тайну от омерзения, которое она в нем вызывает.

К тому, что случилось с директором.

С человеком, которого все любили и уважали. С директором школы. Бишоп тоже его любил, так что, когда в пятом классе директор выбрал Бишопа для дополнительной внеклассной работы, для занятий по выходным, о чем никому нельзя было рассказывать, потому что другие мальчишки станут завидовать, если узнают, десятилетний Бишоп не помнил себя от счастья: его выделили из толпы! Он особенный! Его любят, им восхищаются! Сейчас, много лет спустя, его передергивает при мысли о том, что его так легко одурачили, что он никогда не задал директору ни единого вопроса, даже тогда, когда тот сообщил Бишопу, что будет учить его, как вести себя с девочками, потому что все мальчишки боялись девчонок, так что Бишоп обрадовался, что кто-то ему все объяснит. Началось все с журнальных фотографий, на которых были и мужчины, и женщины, как вместе, так и по отдельности, голые. Потом в ход пошли полароидные снимки, а потом директор предложил фотографировать друг друга “полароидом”. Бишоп помнит только фрагменты, образы, моменты. Вот директор нежно его раздевает (и даже тут Бишоп ничего не заподозрил!). Он ведь сам этого хочет. Он позволяет директору трогать его, сперва руками, потом губами. Директор хвалит Бишопа, говорит, какой он красивый, замечательный, самый-самый. Через несколько месяцев директор предлагает: а теперь ты сделай со мной то же самое. Директор раздевается. Бишоп впервые видит его член, красный, набухший, внушительный. Бишоп пытается повторить то, что делал с ним директор, но у него выходит неловко, неуклюже. Директор впервые злится на него и, когда Бишоп задевает его зубами, хватает мальчика за затылок и придвигает к себе, приговаривая: вот как надо, – но потом извиняется, увидев слезы на глазах Бишопа, которого едва не стошнило. Бишоп винит во всем себя. Ничего, потренируется, в следующий раз получится лучше. Но лучше не получается – ни в следующий раз, ни через раз. Однажды директор останавливает неумелые попытки Бишопа, разворачивает его спиной, наклоняется над ним и говорит: “А теперь сделаем все как взрослые. Ведь ты уже взрослый?” Бишоп кивает, он же хочет всему научиться, не хочет злить директора, поэтому, когда тот встает на колени позади Бишопа и заталкивает в него член, Бишоп терпит.

Эти жуткие воспоминания обрушиваются на Бишопа много лет спустя, за десять тысяч километров от родины, в пустыне, на войне. Надо же, думает Бишоп, и ведь даже в этом секрете таится другой, еще более страшный секрет, упрятанный куда глубже, то, из-за чего он считал себя безнадежно испорченным, дурным человеком: на самом деле ему нравилось то, что проделывал с ним директор.