Телесные наказания были в порядке вещей, так же как в дворянских семьях. Лейкин вспоминает: «Наказывала нас, детей, мать довольно часто, хотя и любила нас. В спальне ее, за туалетным зеркалом, всегда торчала розга, розга всегда ходила по нас, когда мы упрямились, дерзничали, портили какие-либо вещи. При приготовлении к экзекуции я прятался под кровать или под диван, но меня оттуда вытаскивали и стегали. После экзекуции я опять прятался под кровать и лежал там. Мать была горяча, но отходчива. Когда гнев ее стихал, она выманивала меня из-под кровати уже гостинцами.

Отец был мягче матери, и когда мать наказывала, отнимал меня от нее, но и он раза два отхлестал меня подтяжками. Секли обыкновенно, повалив на четвереньки и ущемив голову между колен. Тогда это было в обычае и составляло непременную суть воспитания детей. Семейные дамы, приходя друг к другу в гости и перецеловав всех детей, хвалили их за ум и тотчас же спрашивали, часто ли их наказывают и чем именно. Хозяйки удовлетворяли любопытство и в свою очередь задавали вопрос о наказаниях. В большом ходу были ременные плетки, продававшиеся в игрушечных и щепяных магазинах, и эти плетки даже дарили детям на елку. Так, мой дядя, теткин муж А., смотритель Биржевого гостиного двора на Васильевском острове, человек многосемейный, имевший детей от двух жен, устраивая на Рождестве елку для своих детей и для нас, племянников, каждому ребенку дарил по плетке. Розга и плетка ходили и по девочкам. У моего дяди и отца крестного, Ивана Ивановича Лейкина, женатого на рижской уроженке, староверке беспоповского толка, были только дочери, но в их семье и по девочкам ходили розга и плетка. Мать моя тоже не делала исключения для моих маленьких сестер. Плетка имела гражданственность, была какой-то непременной принадлежностью воспитания и учения. Когда меня дома посадили за азбуку, о чем будет речь впереди, прежде всего положили на стол плетку. Делалось это добродушно, без злобы, но делалось. Была даже поговорка о плетке при учении: „Аз, буки — бери указку в руки, фита, ижица — плетка ближится“».

Первой учительницей детей была мать, она обучала мальчиков и девочек основам грамоты, читала с ними азбуку, учила писать, заставляя копировать собственные прописи. Мальчиков посылали учиться дальше — как правило, в училища, девочки оставались у матери, «приучались вести хозяйство».

Н. Г. Полилов так описывает образование своих теток: «Дочерям, согласно условиям и взглядам того времени, дед дал очень скромное образование. Татьяна Егоровна училась в небольшом пансионе там же, на Петербургской стороне, приходила учительница на клавикордах, но все это продолжалось недолго. Через два с половиной года после начала занятий они были прекращены, и, нужно прибавить, благодаря курьезному случаю.

Егор Тихонович, заметив учебник французского языка у дочери, рассердился, говоря: „Не пригоже, чтобы дочь знала язык, которого не понимает ее отец“».

«Летом, — пишет Полилов, — после обеда шли все вместе гулять, причем конечною целью этих прогулок был Крестовский остров. Расположившись на травке у берега, там, где теперь помещается Гребное общество, семья слушала роговой хор, игравший на даче Нарышкина, стоявшей, где теперь кончается Левашовский проспект и находится лесопильный завод Колобова. Роговой хор, по словам старожилов, был действительно замечательный, слушать его собирались целые толпы обывателей Петербургской стороны. Дача эта принадлежала Марье Антоновне Нарышкиной и по царившей в ней роскоши соперничала с многими загородными дворцами.

По окончанию музыки дед с семейством отправлялись по обыкновению дальше по Крестовскому острову. В том месте, где теперь помещается Крестовский сад, на большой полянке какой-то предприимчивый мещанин продавал за небольшую плату самовары и чайную посуду. „Пили чай или прямо на траве, или же у небольших столиков, нарочно для сего сделанных, — замечает Егор Тихонович в своем дневнике. — На гитаре играл некто весьма замечательно, а молодые люди плясали“.

Иногда, желая доставить детям еще большее удовольствие, Егор Тихонович нанимал баркас или ялбот с двумя гребцами от Крестовского, и плыли по речке Крестовке, Средней Невке и по реке Ждановке возвращались домой, но подобное удовольствие случалось нечасто».

Н. А. Лейкин тоже с удовольствием описывает летние пикники: «Помню, что иногда в воскресенье семья наша ездила и за город, на Крестовский остров или в Екатерингоф. Делалось это так: пекли дома пирог, забирали с собой закусок, самовар, чай, сахар, посуду, садились в ялбот на Фонтанке на углу Графского переулка и всей семьей, с двумя перевозчиками, отправлялись пить чай „под елки“. По приезде на место ставили самовар, согревая его еловыми шишками, собиравшимися нами, детьми, там же, располагались на ковре, пили, ели и возвращались домой в сумерки. Такого же рода выезды делали и на Волково кладбище на могилки, где у нас за решеткой были похоронены дед, бабка, прадед и другие родственники. На Волково отправлялись в четырехместной карете, которую тогда можно было нанять для такой поездки за рубль или рубль с четвертью. На могилках располагались также с самоваром и с едой. Кто-нибудь снимал с ноги сапог и голенищем раздувал самовар, что нам, ребятишкам, очень нравилось. Поездка эта иногда объединялась несколькими родственными нам семьями. Служили литии по покойникам. У мужчин не обходилось и без возлияний.

Помню и две поездки на лошадях — одну в Петергоф, в царские именины на фейерверк, другую в Колпино, на богомолье, в Николин монастырь, 9-го мая. Ездили также с провизией и самоваром. Кареты были набиты битком, сидели и на козлах с извозчиком, а на крышах карет были привязаны корзины с провизией и посудой.

Помню также, что ходили мы весной справлять семик (Семик, или Зеленые святки, — седьмой четверг или седьмое воскресенье после Пасхи. Народный праздник, связанный с поминанием покойников и исполнением ритуалов плодородия, ведущих происхождение с языческих времен. — Е. П.) в Ямскую на Лиговку. Ямская того времени жила деревенскою, подгородною жизнью. Девушки в семик ходили по улице с березками в руках, пели песни, водили хороводы, заплетали венки и опускали их на воду…

Из увеселительных садов в эту эпоху в Петербурге существовала только одна „Королева дача“ на Выборгской стороне, близ Черной речки.

Там играл оркестр музыки, была лотерея аллегри (быстрая лотерея — от итал. allegro, быстрый. — Е. П.), разыгрывавшая цветы и стеклянную посуду. Раза два меня, маленького, выряженного в красную рубашку с золотым поясом, возили туда на музыку.

А затем музыку слушали мы у себя на дворе. В то время, помимо самых разнообразных шарманок, ходили по дворам целые оркестры, и жильцы всего двора усердно кидали им за игру медные деньги из окон. Вместе с шарманками ходили по дворам петрушки с ширмами, ученые собаки в костюмах давали свои представления, ходили акробаты и плясали девицы в балетных костюмах по проволоке. Большим успехом пользовался на дворах обезьяний цирк с маленькой лошадкой, угадывавшей среди столпившихся зрителей пьяниц. Возили показывать и зверей: тюленя в бадье, барсуков, медвежат, лисиц. Ребятишки толпами сопровождали их со двора на двор.