правоту, а я, внутренне придя в бешенство от того, что выгляжу, как вымытый кот, чья шерсть разглажена водой, поднимаюсь по ступенькам на поверхность. Подбегающие девушки во главе с Джуаной, состояние которой мне совсем не внушает доверия, (она и так болтливая сплетница, так ещё и в состоянии сильного опьянения) вставшие полумесяцем возле бассейна, склоняют случившееся в шутку. Яркое пёстрое платье Джуаны уже измазано соусом от еды в форме большого пятна у бедра, а тушь под глазами слежалась и внесла чёрные отметины под глазами. «Милана, иди домой к болеющему Джексону», — бушует сознание, уговаривающее меня уйти. Вынудив сказать о том, что я уезжаю, Мейсон с Джуаной принимаются уговаривать меня остаться, ибо я пропущу чаепитие. Настаивая на своём, я задом, с принужденной улыбкой благодарности, отхожу, что вызывает негодование у Джуаны, тут же обижающейся на меня и уходящей с подругами в дом, а Мейсон, захватив свой коричневый пакет с туфелькой, отдав рукопожатия мужской половине вечера, уворачивается за мной.

Мы безмолвно подходим к моей машине. И я же первой решаю его нарушить.

— Необязательно провожать меня…. Ты бы мог остаться и побыть в обществе друзей Джуаны…

Он с неприкаянным видом, без движений на лице, открывает мне дверцу сиденья рядом с водителем.

— Зачем ты?.. — Смотрю в его подозрительные глаза.

— Я буду рулевым. — В его взоре висит думающий процесс. — Я не пил что-то с градусом, если ты об этом.

— Я и сама могу, — со смущением отвечаю и стелю на первые два места покрывала, дабы их не промочить.

— Усаживайся, — уверяет он, что вводит меня в заблуждение и образует небольшой страх.

Уже темнеет. А я поеду в такой не светлый час в машине с юношей, который мне малознаком. К тому же слова Марка о нём меня заботят.

Сторожив опасливо каждое изменение на его лице, я проникаю внутрь салона, но мое сердце не на месте.

— Ты напряглась, — пристегивается он. — Ты боишься или?..

— Нет, — фальшиво говорю я, улыбаясь, — просто… я…

Усмехнувшись, ляпает, придавая голосу искренность:

— Не волнуйся, ты меня не интересуешь. Я ослеплён только одной. И которая никак не желает, чтобы я её нашёл. — Откровенность в словах и трогает, и пугает меня. И ослеплен он лишь только одной. И этой одной являюсь я.

Поудобнее сев, откидываю со смехом на его выражение голову назад.

— Почему ты сейчас со мной, а не там? Почему провожаешь меня? И зачем заступился перед Итаном? — с вновь появившимся беспокойством спрашиваю я, наблюдая в окне, как из-за туч не видно луны и между нами не проникает света. Мои страхи небеспричинные. Подвергнувшись однажды насилию, не отпускающим мою память, я проявляю осторожность во всём.

— Та девушка, — спустя несколько минут отвечает он, — произвела на меня неизгладимое впечатление. Меня так распалило после того, когда я защитил её от нахала, наступившего на её небесную одежду, что я, снова вступив в спор, понял, какое приятное чувство создаётся во мне, когда я становлюсь на стражу, блюдя покой тех, кто в нём нуждается. С тобой, — тело покрывает словно иголками, когда начинаются такие слова с остановками, — я чувствую себя, как будто бы рядом с ней.

«Когда мы уже приедем». Он вновь принимается за своё.

— Есть в ней то, чего нет ни в ком, — притягательность простоты.

Если я сейчас признаюсь, то останусь ли я живой в руках боксёра?

Черт. Он влюбился. Беспощадно.

— Мейсон, я же ничего не сделала, чтобы ты…

— Ты выслушиваешь меня, как этого ещё никто не делал!.. — Грусть разрывает его.

Я сглатываю, даже не пытаясь глазами посмотреть на него, не поворачиваясь ни на миллиметр.

Нет. Так невозможно. Я скажу ему сейчас же. Он страдает из-за меня.

— Мейсон, — голос дрожит, — я хочу признаться. Знаю, ты обозлишься, но дальше так продолжаться не может.

— И что же такое важное ты хотела мне сказать?

Громкая музыка от звонка его телефона прерывает нашу напряжённую беседу.

— Секунду. Это друг.

Я киваю, про себя испуская громкий крик.

— Да. Что? — с громкостью выплескивает он. — Что? — с торжественной радостью ещё сильнее выкрикивает. — Антонио, мой спаситель!.. Как я тебе благодарен! Так завтра это станет массовым? — Сердце болезненно сжимается. — Я вышел на правильную дорогу! Битва не проиграна!..

Оглядываю его счастье, пылающее в глазах, и меня посещают плохие предчувствия.

— Ты не поверишь, Милана! Ты не поверишь! — орёт он, счастливо раздувая улыбку.

Я молчу, пристально глядя на него. Он продолжает:

— Мне помог один друг, журналист. Он выпросил своего дядю-видеографа, который был на маскараде, чтобы тот посмотрел видео с аукциона, — я застываю, стиснув зубы, — и нашел ту самую девушку по моему описанию. Завтра же Антонио сделает листовки с её снимком и распространит их по всему городу! Я знал, знал, что найду её! — бурная упоительная радость фонтаном выплескивается из его губ. — Она должна откликнуться! Она должна почувствовать, что я ищу ее!

Визги радостного возбуждения горячо сотрясают грудь Мейсона, и все последующие десять минут поездки он только и говорит об этом, а я с бледным лицом окутываюсь устрашающим предощущением.

— Ты за всю оставшуюся дорогу не сказала ни слова. — Останавливается перед домом.

Бросив короткий взгляд, я углядываю, что света в квартире нет.

— Милана, эй, — касается моего плеча и я, дернувшись, медленно поворачиваюсь, — что с тобой? Я чем-то расстроил тебя? А, ну да, ты устала слушать мои бредни. Я не учел, что мои мысли вслух слышишь только ты. — Я мотаю головой в стороны, соображая, что в шаге от разоблачения. — Я вспомнил! — верещает он. — Ты мне хотела сознаться в чём-то, но тебя отвлёк звонок. Я не спешу никуда, могу тебя спокойно выслушать, — оживлённо, бодро воспевает он, вознося хвалы Антонио.

Он сказал сознаться? Или мне послышалось? «Ты же хотела ему сказать обо всём до злополучного вызова».

— Да, — во рту все пересохло.

— И?

— Э-м…м… — Вдруг, узнав, он предпримет действия и посмеет что-либо сделать со мной? Он же спортсмен, я не справлюсь одна с ним. Не лучшим будет сознаться там, где не безлюдно и в дневные часы?

Нервничая, мямлю неестественно-спокойным тоном:

— Я тоже вижу в тебе своего друга. И… спасибо тебе за то, что делаешь для меня.

Укалываю себя мысленно за руку, что не положила конец вереницы лжи, которая завтра расползется на бумажном носителе, кажется, по всему миру и повиснет в воздухе.

Взяв мою наружную ладонь, он нежно отдаёт ей поцелуй, проговаривая:

— Уже завтра я буду так целовать свою «Мэрилин Монро», которая, наверное, так тоскует по мне… Она так смотрела