Гремя ключами, тетушка водила незваных гостей из комнаты в комнату. Поскрипывали рассохшиеся половицы, болтались на несмазанных петлях рамы, шелушились краской двери. Мутные, старые стекла. Отчужденно смотрели из потемневших багетов засиженные мухами фамильные портреты.

Чехов и тут высказался в своем духе:

— Это для Бунина, для Ивана Алексеевича. То‑то бы умильно описал!

А Ольге Леонардовне нравилась эта пыльная старина. Даже ржавый флюгер на давно не крашенной крыше.

— Ты прямо как курсистка в музее древностей, — ворчливо заметил Чехов.

Ольга не унималась:

— Ах, Антон! Представляю, какие закаты открываются с этого обрыва! А заливной луг! Половодье весной! Воздух, тишина, Антоша.

— Да-да, как на кладбище, — не разделял он ее восторгов. — От железнодорожной станции два часа трястись в бричке, да если еще при дождливой погоде.

Накаркал! Июльская духота раскололась грозой, часовым ливнем. Зонты не спасали, их заворачивало ветром. Перо на шляпе Матюши совсем поникло. Он подгонял лошадей, но они, потеряв всякую резвость, едва тащились через море мутной грязи.

В Покровском на этот случай затопили камин, стол накрыли не на веранде, а в зале. Там уже в креслах сидели Анна Карпова и Ключевский — вместе с Саввой Тимофеевичем ездили в монастырь. Тоже попали под ливень.

Историк сетовал о судьбе Суворова-младшего. Аркадий Александрович, молодой генерал, не в Альпах, не на Чертовом мосту погиб — утонул в здешней реке. Вот несчастная судьба! В подземном этаже Ново-Иерусалимского монастыря о том говорила надгробная плита. Ключевский вспомнил стихи Тютчева:

Гуманный внук воинственного деда, Простите нас, наш симпатичный князь.

На этом месте и остановил его грохот подъехавшей линейки. Боже правый, что стало с гостями! Савва Тимофеевич не мог удержаться от смеха:

— Да вы, никак, с Чертова моста!

— Да ничего. — пыталась отряхнуться мокрая Ольга.

— Не черти, а лешие нас, столбовых дворян, по хляби волокли, — бросил Чехов, проходя в свою комнату.

Переодевшись, Чеховы успокоились. Наслаждались теплом камина и подогретым вином. Их не тревожили разговорами. Лишь к концу обеда Зинаида Григорьевна спросила:

— Ну как, будущие помещики Звенигородского уезда? Покупаете маклаковское имение?

Ольга переглянулась с мужем:

— Мне очень понравилось. Думаю, и Антону Павловичу хорошо будет в творческом уединении.

Чехову изменила обычная сдержанность:

— Брось, Ольга! Ты горожанка и не представляешь, на какую тоску я буду обречен в этом медвежьем углу! Что хуже одиночества?

— Почему же. одиночество?

— Да потому, что театральные. и всякие другие. дела едва ли на день отпустят тебя!

Всем стало неловко за эту семейную перепалку. Особенно Савве Тимофеевичу: «Да, семейное счастьице.» О Чеховых, о себе ли он думал? Барона Рейнбота здесь только и не хватало.

Гроза второй волной налетела. Но он, не слушая возражений, оседлал своего кабардинца и сквозь ливень помчался к реке.

Дорога вела вверх по Малой Истре, в неизвестные дебри. Туда его еще не заносило. Странно, под развесистой елью мелькнул цветастый платок. Он соскочил с коня.

— Что вы здесь делаете. сударыня? — не знал, по-крестьянски ли, по-барски ли обращаться.

— Наши за грибами ходили, да все разбежались из‑за грозы, меня позабыли, — без особой тревоги, будто самое обычное дело, объяснила заблудившаяся девушка. Или дама? Кто ее знает?

Наверное, из дачников.

— Да вы воспаление схватите!

У Саввы, как заядлого курильщика, спички были при себе, в кожаном кисете не промокли. Под колючими лапами он наломал не пробитого дождем сухостоя, быстро вспыхнул костер. Веселый, радостный, неподвластный ливню — огромные еловые лапы воду на стороны сливали лучше всякого зонта. Девушка промокла еще до того, как нашла эту ель.

— Раздевайтесь! — велел Савва.

— Да как же раздеваться? На мне нитки сухой нет.

— Вот до последней нитки и раздевайтесь.

— Да я же.

— Девушка? Женщина? Ерунда. Коль стыдитесь, я помогу.

Он бесцеремонно стащил с нее платьишко, не через голову, а как‑то умудрился к ногам спустить, — чего ж, летнее, было с широким разрезом. Может, и порвал маленько, вслух заметив:

— Надо же, с моей фабрики! Ситчик, ситчик, говорю!

Нижняя кисейная рубашонка уже сама собой сползла.

Девушка безмолвно, ошарашенно смотрела на него. На ресницах дрожали капельки дождя.

— Со мной никто так... никто.

— Ничего, привыкайте. — Он взял ее на руки и подержал над огнем.

— Не поджарьте.

Что‑то вроде улыбки мелькнуло в ее глазах. Савва Тимофеевич, да что там — просто шальной Саввушка! — губами начал сушить мокрые ресницы. Про усы свои, от дождя обвисшие, он напрочь позабыл. А она возьми да и дерни за мокрый кончик:

— Щекотно же!

Он совсем ошалел:

— Ах ты, шалунья!

Костер полыхал под дождем вовсю, и душа его полыхала. Одиночество! Черти его косматые бери!

Он, наверное, что‑то бормотал в оправдание, лягаясь ногами по горячим головешкам. Ее пятки, слава богу, до огня не доставали, а она все равно твердила:

— Да поджарите, поджарите же!

Даже кабардинцу стало интересно. Что выделывает хозяин, что? Хозяин, бабу какую‑то валяет по истоптанной траве и бьет голыми пятками по раскаленным углям! Угли даже копыта жгут, фр-р!.. Да и трава хороша, когда помята. Конь брезгливо фыркнул и отошел к нетоптаному, омытому дождем клеверу, который с верхней поляны сплошным ковром скатывался к ели. Ох, люди, люди!..

Вечером Зинаида, лежа в кровати, обиженно зевнула:

— Что‑то, Савва, ты не ложишься?

— Устал я, на диване посплю.

Она подавила обиду.

— Да ведь поговорить бы надо. Что мы, чужие. Как наши гости! — Чувствовалось, ляпнула что‑то не то, но остановиться уже не могла. — Неловко как‑то перед Антоном Павловичем. Утомила его поездка в Киселево. И разговор этот с Ольгой тяжелое впечатление оставил. Разные они люди. Она здоровьем так и пышет, кровь с молоком. А он… И разница в возрасте, и здоровье. Ты‑то, Саввушка, здоров ли?

— Да, да! — откликнулся он с дивана. — Спать хочу.

Луна светила, деревья шелестели под ночным ветерком. Дождя не было. Прекрасная ночь. Какие разговоры! Но жена не умолкала:

— Очень разные люди.

— Мы, что ли?