– Ты, товарищ Сталин, – говорит Молотов».

Хрущев, которого тогда в Москве не было, описывает в своих мемуарах примерно такую же сцену, основываясь якобы на откровениях Берии. Жуков всегда утверждал, что это ложь. В вырезанном цензурой из его «Воспоминаний» куске он утверждает, что рулевой всегда крепко держал штурвал в своих руках: «Говорят, что в первую неделю войны И.В. Сталин якобы так растерялся, что не мог даже выступить по радио с речью и поручил свое выступление В.М. Молотову. Это суждение не соответствует действительности. Конечно, в первые часы И.В. Сталин был растерян. Но вскоре он вошел в норму и работал с большой энергией, правда проявляя излишнюю нервозность, нередко выводившую нас из рабочего состояния». Каганович в своих беседах с Чуевым тоже утверждал, что Сталин ни на мгновение не отстранялся от управления Советским государством. Сцена, описанная Микояном, совершенно неправдоподобна; он придумал ее, чтобы внести свой вклад в антисталинскую кампанию, развязанную Хрущевым в 1956 году. И наконец, разве можем мы себе представить, чтобы эти трясущиеся перед Сталиным бонзы решились бы навязать Сталину создание такого высшего органа управления, как ГКО, то есть вторгнуться на территорию, вход на которую был для них строго-настрого запрещен? Где бы набрался смелости тот же Микоян, смолчавший, даже когда по приказу Сталина в декабре 1943 года были арестованы его сыновья? Можем ли представить себе, чтобы Сталин согласился с подобным попранием своих прерогатив и всю войну сохранял ГКО, проект которого родился не в его мозгу?

Гитлер рассчитывал на быстрый распад Советского государства, даже на антибольшевистскую революцию. Но Сталин всегда держал страну железной хваткой и с первых дней войны принимал решения, которые позволили Советскому Союзу выжить. Например, 29 июня он ввел Берию в Военный совет Московского военного округа[385]. Москва 1941-го не станет Петроградом 1917-го, да и Сталин не Николай II. В стране не произойдет антисталинской революции под пораженческими лозунгами.

В своих воспоминаниях старшая дочь Жукова, Эра, рассказывает о том, каким она увидела отца после его возвращения с Украины: «Когда папа наконец смог заскочить домой, мы увидели, как изменилось его лицо – осунулось, потемнело, черты лица стали резче. У него всегда было такое моложавое лицо, замечательная улыбка, и вдруг все ушло куда-то»[386]. Через несколько дней Александра с Эрой и Эллой отправились в эвакуацию в Куйбышев, волжский город в глубоком тылу, где для семей номенклатуры был подготовлен особый дом. В октябре к ним присоединились мать Жукова, Устинья Артемьевна, и его сестра Мария. Александра Диевна и девочки снова увидят своего мужа и отца только накануне встречи нового, 1942 года в Перхушково, на командном пункте Георгия Константиновича. Это был единственный раз за всю войну, когда они оказались близко к линии фронта.

23 июня была создана Ставка Главного Командования, которую возглавил, в качестве наркома обороны, Тимошенко. В ее состав вошли Жуков, Сталин, Молотов, Ворошилов, Буденный и нарком Военно-морского флота Кузнецов. В своих мемуарах Жуков уверял – и в этом ему можно верить, – что Тимошенко и он еще 22-го числа предложили, чтобы главой Ставки стал Сталин. «Получалось, – пишет он, – два главнокомандующих: нарком С.К. Тимошенко – юридический, в соответствии с постановлением, и И.В. Сталин – фактический. Это осложняло работу по управлению войсками и неизбежно приводило к излишней трате времени на выработку решений и отдачу распоряжений»[387]. Но Сталин, верный своей привычке скромно оставаться в тени, отказался. Жуков попал в точку. Он понял, насколько отсутствие Сталина парализует не только армию, зависящую от политической власти так, как не зависела ни одна другая армия в истории, но также партию и государство. Медленно, с многочисленными колебаниями, отражавшими изменения в понимании ее назначения, 8 августа наконец появится Ставка Верховного Главнокомандования (ВГК) со Сталиным в качестве Верховного главнокомандующего всеми вооруженными силами[388].

Ставка принимала все стратегические решения, выделяла средства, постановляла формирование и использование резервов. Также ей подчинялись флот, авиация дальнего действия и Главный штаб партизанского движения. Она поддерживала постоянную связь с фронтами и армиями через своих уполномоченных – пост, который Жуков занимал две трети войны, – и с Генштабом РККА, начальником которого Жуков оставался в июне – июле 1941 года. Британский историк Джон Эриксон очень хорошо определил взаимоотношения между этими структурами: «Ставка была личным штабом Сталина как „верховного главнокомандующего“, а Генштаб Красной армии служил Ставке группой оперативного планирования»[389].

Н.Г. Кузнецов, бывший членом Ставки, написал в своих мемуарах, что Сталин «имел обыкновение вызывать на заседания Ставки лишь того, кого находил нужным. По сути дела, и в самой Ставке установилось полное единовластие. Стиль руководства в то время не был по-военному четким. Я видел, как Сталин по простому телетайпу связывался из своего кабинета с фронтами. Он не считал необходимым отдавать приказания, соблюдая порядок подчиненности. Вызывал непосредственного исполнителя, часто не ставя в известность даже его начальника. Понятно, что в исключительных случаях можно было так поступать, но делать это правилом недопустимо. Недооценка системы и организации в руководстве со стороны Сталина оставалась до конца его дней»[390].

30 июня Сталин возглавил еще один высший орган, который станет важным инструментом в достижении победы, – Государственный Комитет Обороны (ГКО). Созданный по совместному постановлению трех главных управляющих структур Советского государства: Президиума Верховного Совета, Центрального комитета Коммунистической партии и Совета народных комисаров, ГКО получил, как о том лаконичной сказано в статье 2 постановления о его создании, «всю полноту власти в государстве». Сталин стал его председателем и абсолютным властителем. Маленков отвечал в ГКО за партию, Берия – за органы госбезопасности, Молотов – за иностранные дела, а маршал Ворошилов – за армию. В 1942 году в состав ГКО будут введены еще четыре члена – Вознесенский, Каганович, Микоян и Булганин.

Однако не ГКО принял первую радикальную меру – эвакуацию промышленных предприятий из угрожаемых районов. По мнению российского историка Николая Симонова, единственного, кто изучал этот малоизвестный аспект войны, первые меры были приняты Молотовым, Совнаркомом и ЦК партии 29 июня и 1 июля: из Ленинграда были эвакуированы двадцать заводов, выпускавших детали для самолетов и боеприпасы. Вскоре после этого ГКО признал правильность данной меры и поручил Совету по эвакуации Совнаркома составить список предприятий, подлежащих эвакуации. Совет возглавляли Шверник и Каганович, но на практике всю работу провел совсем молодой человек – Алексей Косыгин. В обстановке сильной паники, подчас под огнем немцев, с июля по ноябрь 1941 года оборудование 1523 предприятий, работавших на оборону, было демонтировано, погружено в два миллиона вагонов и перевезено на Урал, в Поволжье, Казахстан, Среднюю Азию и Сибирь. Пешком, на лошадях, на машинах и поездах на восток были эвакуированы от 30 до 40 % рабочих и инженерно-технического персонала этих предприятий, а также членов их семей, в общей сложности около миллиона человек. Пилоты люфтваффе докладывали об огромных вереницах эшелонов, шедших на восток один за другим, но ни разу германское командование не дало приказ бомбить или обстреливать эти эшелоны. Оно предпочитало использовать свою бомбардировочную авиацию в тактических целях, из чего следует, что немецкие генералы так и не поняли значения этой акции, представлявшей собой поистине грандиозный подвиг. Эвакуированным заводам понадобилось от двух до восьми месяцев, чтобы заработать на полную мощность.