— Отчего умерла эта дама с площади Ареццо? Она была старая?

— Нет.

— Может, она болела?

— Не знаю.

— Она умерла в своем кресле или в постели?

— Я не знаю. Важно только то, что мы идем с ней попрощаться.

— Она узнает об этом?

— Я не знаю.

Ипполит злился на себя: он только и мог, что повторять дочери «я не знаю», — потому, что он и правда не знал ответа, или потому, что скрывал от нее правду. «Она сочтет меня болваном и будет права».

Изис подумала и сказала:

— Вообще-то, не важно, узнает она об этом или нет. Главное, чтобы мы это сделали.

На паперти их в последний момент догнал Жермен и предложил увести Изис домой. Но было поздно: девочка уже настроилась участвовать в церемонии. В результате Жермен с неохотой поплелся за ними.

Гроб опустили у алтаря, потом поставили на крышку портрет Северины.

— Ах, это она! — воскликнула пораженная Изис.

Ипполит увидел, что девочка дрожит.

— Тебе плохо, милая?

Щеки у Изис побелели, и она выдохнула:

— Я же ее знала. Я…

Она повернулась к отцу, лицо ее сжалось от боли.

— Почему?

— Все когда-нибудь умирают, дочка.

— Но почему?

Голос у нее был такой умоляющий, что Ипполит просто не мог в очередной раз ответить «не знаю». В панике он обернулся к Жермену, но тот только уставился на свои ботинки.

Тут слово взял священник, и все переключились на него.

Началась служба. Теперь Ипполит не боялся, что Изис услышит страшные подробности: служитель церкви, осуждающей самоубийство, вел себя так, будто обстоятельства кончины ему неизвестны.

Ипполит немного расслабился и огляделся вокруг: здесь были, конечно, сотни незнакомых людей, но пришли и обитатели площади Ареццо.

Безукоризненная мадемуазель Бовер с прямой спиной и заплаканными глазами; красотка — агент по недвижимости, скрывшая глаза под круглыми темными очками; Людовик и его мать, вздрагивавшие в такт каждому слову из трагической речи священника; спокойная и сосредоточенная Роза Бидерман, придававшая внушительности церемонии, — она отвечала на приветствия всех, кто пришел в церковь. Подальше, в углу, Ипполит увидел писателя Батиста Монье — он был без своей миниатюрной жены, в обществе какой-то блондинки. Ближе к алтарю консьержка Марселла один за другим вытаскивала из сумки бумажные носовые платки: у нее была какая-то ненасытная жажда рыдать. Инженер Жан-Ноэль Фанон пришел со своей женой Дианой, которая редко появлялась на людях, — она была в великолепном черном костюмчике и не скрывала зевоты. Галерист Вим зашел на несколько минут, взглянул на часы, шепнул что-то своей секретарше, симпатичной фламандке, и выскользнул из церкви с озабоченным видом человека, который не может пропустить важную встречу. Удивили Ипполита владельцы цветочного магазина Орион и Ксавьера: она никогда не казалась ему особо чувствительной, но сейчас явно испытывала сильное горе: у нее было осунувшееся серое лицо, остекленевшие глаза, и она кусала губы, как будто старалась сдержать рыдания; обычно безмятежный, Орион озабоченно глядел на жену и поддерживал ее под руку.

Ипполит повсюду высматривал Патрисию, но не находил. Повернувшись в другую сторону, он увидел ее в своем же ряду, справа от Изис и Жермена. Она смотрела на него. Не задумываясь, они улыбнулись друг другу. В одну секунду была забыта и их ссора, и ее причины.

К микрофону вышла девочка и повернулась лицом к собравшимся: это была Гвендолин, старшая из четырех сирот. Все обратились в слух.

Она встала ближе к микрофону, в руке у нее был исписанный листок. Публика затаила дыхание.

Изис вцепилась в руку отца и в ужасе прошептала:

— Папа, если ты умрешь, я думаю, я тоже умру.

Взволнованный Ипполит нагнулся к ней и прижал ее к себе.

Гвендолин смело начала свою речь решительным звонким голосом. От имени брата и сестер она говорила об ушедшей от них матери, назвала ее прекрасной, чуткой, нежной матерью, говорила о том, что она всегда была рядом с ними в сложные моменты, упомянула о ее светлой спокойной любви к ним, которая никогда не бывала навязчивой. Пока она произносила эти слова прощания с обожаемой матерью, голос ее становился все звонче, в зале плакали. Смелость девочки тронула людей, и от этого им казался еще более жестоким и непонятным уход Северины, это внезапное, бессердечное исчезновение, без всяких объяснений. А Гвендолин тем временем затронула более опасную тему. Повернувшись к гробу, она обратилась прямо к своей умершей матери:

— Почему ты так мало рассказывала нам о себе? Почему не доверила нам свою боль, свои секреты, которые тебя мучили? Почему ты так хотела защитить нас от этого, что мы ничего о тебе не знали? Почему ты считала, что мы не сможем понять? Почему решила, что мы станем меньше тебя любить, если узнаем о твоей боли? Почему, мама, ну почему? — Голос у нее дрогнул.

После этого обращения в церкви установилась полная тишина, только иногда ее прерывали всхлипывания: Гвендолин не отрывала глаз от гроба и немого портрета на нем и ждала ответа, которого так и не последовало.

Ипполит почувствовал, как что-то сдавило его ногу: Изис обхватила ее руками и, уткнувшись лицом в складки его брючины, горько плакала.

Он непроизвольно обернулся к Патрисии, которая с сочувствием смотрела на девочку. Их встревоженные взгляды встретились: с этого момента он знал, что Патрисия готова полюбить Изис.

Вдруг слева кто-то толкнул его локтем. Том и Натан опоздали и теперь, извиняясь, пытались протиснуться в его ряд.

Ипполит любезно улыбнулся им и попросил соседей подвинуться. Изис подняла голову и обрадовалась, увидев знакомые и симпатичные лица.

Церемония продолжалась.

Изис попросила, чтобы отец нагнулся к ней, и шепнула ему на ухо:

— Она ведь покончила с собой, да?

Ипполит, успокоенный тем, что больше не надо ее обманывать, прошептал:

— Да. Это самоубийство.

— Как?

Ипполит уже больше не сомневался.

— Она бросилась вниз с высокого дома.

Изис так и застыла с раскрытым ртом.

Священник объявил, что пришло время причастия. Натан, оставив Тома, пошел к алтарю. Ипполит замер в нерешительности. Он был верующим, но в церковь ходил нерегулярно и не знал, идти ли ему за причастием. Увидев, что Патрисия идет по проходу, он оставил Изис Жермену и решился влиться в очередь тех, кто собирался причаститься.

Патрисия следовала за ним, ее почти прижали к нему. Они молчали и даже не смотрели друг на друга, радуясь, что они совсем рядом. Занятые своими отношениями, они не заметили, что люди снова оживились: все присматривались друг к другу, примечая, кто католик, а кто нет. В такой стране, как Бельгия, расколотой надвое не отношениями между франкоговорящими и фламандцами, а границей, разделявшей христиан и атеистов, момент причастия давал почву для пересудов на много месяцев вперед. Священнику помогал дьякон, и плотная очередь у алтаря на верхних ступеньках разделялась надвое. Ипполит и Патрисия неожиданно оказались рядом перед хорами, перед каждым стоял служитель церкви, протягивавший им облатку. Они одновременно наклонились. Одновременно приняли причастие. Одновременно подошли под благословение. Эти мгновения взволновали их обоих и обоим показались предзнаменованием: забыв, по какому поводу они здесь, они видели только сияющие витражи, белые лилии, огромное золоченое распятие, и, зачарованные мощными органными аккордами, они оба представляли себе, что это репетиция их будущей свадьбы.