Землю цветастым покрывалом укрыло лето. Люблю весну и лето. Живу ими, это моё любимое время. Самое живое, тёплое, нежное… Оно заряжает меня положительной энергией на целый год. Но сейчас было не до любования свежей листвой, зелёной травой и самыми нежными милыми цветами. Глаза слепило. Толи от ярких лучей, толи от слёз. Я подставила лицо солнышку и попросила: "Солнышко, солнышко, пожалей хоть ты меня, высуши мои слёзы, испепели печаль. Мне некому пожаловаться, выплакать душу и некому меня пожалеть. Ещё слабые ручки дочки не поднимут такую тяжесть. Я бьюсь одна, как рыба подо льдом". Солнце катилось по небу огненным шаром и молчало. Я знала: оно не может быть злым после моих слов, непременно добрело. Невозможно не пожалеть. Ведь я именно жалости и прошу. Просто оно не может говорить. Но его тёплая рука гладит мне голову и сушит слёзы. Над головой голубое чистое небо. Нет, не совсем, два облачко цепляясь друг за друга плывут. Отстали, заблудились… но вдвоём, держатся друг за дружку. Почему ж у людей-то всё не так. Не ценят, не берегут, мчат куда-то не зная зачем… Пройдя по мелколесью углубляюсь в лес. Он начинается сразу за селом. Прямо к последним домам подступают берёзы, ели и дубы. С краю растут редко- вразброс. Ухожу торопливо. Гонят упирающиеся в спину взгляды. Лес шумно вздохнул и притих. Дохожу до белоногой берёзы, обнимаю и упираюсь лбом в прохладный ствол. Словно поняв, что мне хуже некуда, она накрывает меня тонкими ветвями от посторонних глаз. Почувствовала, что голова пошла кругом, а земля стала опрокидываться. Сползая я успела крепче вцепиться в берёзу и так в обнимку стояла до тех пор, пока в голове не прояснилось. На сердце же как лёг камень, так и лежал. Кусая губы и всхлипывая молила: "Берёзка, милая, возьми мою боль, хоть немного, пусть чуть-чуть. Я не выдержу. Господи, дай мне терпения. Но сколько его? Сколько не лей в сосуд воды, а края обнаружатся, когда через них переливаться начнёт. Ничего безмерного не бывает. Так плохо ещё не было никогда. А он молчит. Почему? почему я должна принимать косые взгляды и вздрагивать при каждом шёпоте за спиной…" Где-то рядом принялись кричать что-то птицы на своём птичьем языке. "Этим-то что ещё от меня надо? Смеются? Хотят пожалеть меня, предупредить, рассказать о чём-то?" Я не знаю, что это было со мной. Только сердце и душа, работали на износ. Хотелось оказаться на переднем крае и быть накрытой вражеским снарядом. Чтоб за раз и всё… Так не возможно больше жить…

Но я живу. Встаю по утрам, умываюсь, пытаюсь, что-то жевать… Горло перехватывают всё чаще слёзы. Люди шушукаются не замечать этого уже невозможно. В сердце как будто вбили кол. А он молчит. Как воды в рот набрал. Только смотрит виновато. Не может же не понимать что я в курсе. Ведь каждая собака об этом лает. Как мне с этим жить? Кто подскажет… Никто. Разрыв ничего не решит, шушукаться и показывать пальцем будут также. Остановит эту карусель лишь моя смерть. Жестоко. Жалко Адусю, она страдает опять молча и одна. Ей хочется забраться на его колени, уткнуться головой в его плечо и чуточку всплакнув, почувствовать себя вновь маленькой под защитой сильных рук отца. А он вообще-то думает об этом или его голова сейчас работает только на победу. Я металась и ни на что не могла решиться. Что же мне делать, что?! Поставить точку и уйти самой, ведь я выторговала у него такой вариант? По крайней мере, не буду оплёвана. К тому же он сам, похоже, так и будет тянуть кота за хвост. А может таким чудовищным способом решил выпереть меня и злится на то, что я долго непонятливая держусь?… Ведь откройся он сейчас, мы могли бы обсудить всю эту ситуацию вдвоём, открыть друг другу мысли, чувства, найти выход. Мы ж не чужие. Кто знает, как правильно по этой жизни рулить. А вдруг права Ада и он нас любит. И молчит опять с одной целью, чтоб уберечь нас от сплетен и быть самому в наших глазах лучше. Глупо, но мужики хуже детей и обезьян. Мы то его безумно любим. Тогда почему я должна отдавать его этой птичке. В том случае выход один: надо бороться и побеждать. А бороться, значит хитрить, притворяться, просчитывать ходы… Выдержу ли? Если постараюсь. Но моя нервная система на пределе. Могу что-нибудь выкинуть. Нельзя! И тут я нажимаю на тормоза своих эмоций. Терплю. Правда, с отчаянием наблюдая за тем как он меняется. Стараюсь держаться из последних сил. Но мы оба всё чаще молчим. Нас заставляет молчать нечто такое, о чём знаем оба, но избегаем говорить и даже думать не смеем. Нам бы поговорить, но мы молчим. Это было глупо. Ведь само это молчание кричит о невысказанном. Да, мы жили, как муж и жена, но ком из грязи и боли висел над нами. Я больше не могла чувствовать себя надёжно в его объятиях, а его поцелуи не наполняли счастьем мою душу. "Боже мой, да что же это с нами происходит?" Да он был со мной, но куда он шёл потом? Об этом я предпочитала не думать. В это время мне очень хотелось поехать к этой девушке, посмотреть ей в глаза, спросить- зачем? Но переборола себя и не стала это делать — зачем унижаться? Зачем обманывать себя- она всё знала и что женат, и что дочь есть… Не пожалела Юлию, не постыдилась людей…

Небо уже совсем погасло. Ушёл ещё один день. Он застрял затухая на горизонте узкой голубой полосой. Неужели и моё счастье вот так растает, исчезнет… А была уверена, что переживёт наш союз всё. Неужели мы оказались такими слабыми и беспомощными… Самое непоправимое когда человеку перестаёшь верить. Верю ли я ему? Не знаю, но очень хочется. Проклятая война. Перевернула, перекрутила жизни. Всё время хочется плакать…

Стараясь не отдать последние рубежи Белоруссии, Прибалтики немцы воевали зло. Рутковскому же предстояло отобрать всё это. В Литве и Латвии надо не зарыться. Занимаясь подготовкой к предстоящей операции, он отдыхал. Не удивительно, его железные нервы начали сдавать. Лавировать между двумя женщинами, одну из которых любишь и она твоя жена, а вторую уже даже и не жалеешь, а используешь и злишься — это чудовищно. А если приплюсовать к этому что та, до которой нет дела ещё и беременна… Он нокаутирован. Если узнает об этом "сюрпризе" Люлю, он пропал. Лучше сидеть в штабе или на передовой и не видеть их обоих. Правда и здесь не обошлось без нравоучений. Бабы словно сговорились против него. Хозяйка крестьянского дома, где он квартирует, пожилая с добрыми умными глазами женщина, всегда с материнской любовью и заботой относящаяся к нему, вдруг помявшись и вытерев уголком платочка губы, сказала:

— Константинович, хороший ты воин, но мужик, как любой — лопоухий дурак.

Он остолбенел. Для него это было совершенно неожиданно. Проморгавшись, вспыхнул: "Что за разговорчики, как посмела…" Первым порывом было выпроводить эту языкастую бабу прочь с глаз и так настроение хуже не бывает. Но, справившись с собой, он деланно, рассмеявшись, спросил:

— Вы с чего Аграфена Никитична так шумите?

Он даже на фронте со всеми был на вы.

Та и не отрицала.

— Шумлю, а как же иначе, кто тебе правду матку скажет. Это, разумеется, не моё дело, но… Они вон все заискивают, да в глаза глядят. Оно и понятно, за свои жопы боятся. Сталин сказывают и тот тебе вольную на блядство это дал. А я скажу другое: пошто ты, мил человек, семью поганишь и себя прежде всего. Простому мужику понятное дело с рук такие грешки сходят, они песчинки, мелочь, а ты Рутковский. Тебя страна любит, другие пример берут. Мой тебе сказ угомонись. Не нужна тебе та балалайка. Ведь ты сурьёзный мужик, в годах. На кой чёрт, прости господи, молоденькой девчонке та канитель, если не расчёт и виды на твоё положение. Твои то годочки идут к закату, и оглянуться не успеешь, — старик, а она в сок войдёт. Гулять только бабе время придёт, а ты труха. Все так сказывают переживали за тебя, когда семью-то искал. Сказывают бабы наши молились за вас, беспокоились. А выходит, врал всё, распутство своё прикрыл, пыль перед людскими глазами пускал, с первых дней с той хитрой бестией спутался. И не сверкай на меня глазами, не боюсь я. Пока всё не скажу не уйду. Понятное дело, что мужику в тяжёлых делах бабье плечо нужно. Вы в этом деле слабы, да и потребность опять же, природу-то куда денешь, я понимаю… Если есть нужда, нашёл бы справную и без претензий. А у этой глаз хитрый, опять же слухи: поймала она тебя. Гляди, дитём повяжет, не вырвешься. С виду вроде воробушек, а вглядишься ворон на ветке. Семью опять же пожалел бы. Ты представляешь, как им в этом аду жить, аль нет? Сердце-то у тебя есть, на что ты бабе своей родной так жилы рвёшь. Дочь невесту позоришь. От слёз и горечи подушка, поди, не просыхает.