Стали пробовать. Лучше всех почерк оказался у СергеяГригорьевича. Князья Василий Лукич и Алексей Григорьевич сочиняли духовную идиктовали ему, так что выходило: один скажет, а другой прибавит. Князь ИванАлексеевич смотрел-смотрел, как дядюшка водит пером по бумаге,хмурился-хмурился, потом вдруг вынул из кармана какие-то две бумага ирешительно сказал:

— Посмотрите, вот письмо государево и моей руки. Письморуки моей — слово в слово как государево письмо. Я умею под руку государевуподписываться, потому что я с ним в шутку писывал.

И под одним листком с составленной духовной он подписал:«Петр».

Дядья стали глядеть да сравнивать и хором решили, что почерккнязя Ивана Алексеевича удивительно как схож с почерком государя. И все же онине решились дать ходу фальшивой духовной. Оставался другой листок, еще неподписанный. Алексей Григорьевич сказал сыну:

— Ты подожди и улучи время, когда его величество отболезни станет свободнее, тогда и попроси, чтобы он эту духовную подписал. Аесли за болезнью его та духовная его рукой подписана не будет, тогда уже мы, покончине государя, объявим ту, что твоей рукой подписана, якобы он учинил своюневесту наследницей. А руки твоей с рукою его императорского величества, можетбыть, не различат.

Вслед за этим князь Иван, прихватив оба листка с духовной,поехал в Лефортовский дворец и ходил там, беспрестанно осведомляясь, не сталоли лучше государю, нельзя ли быть к нему допущенным? Но близ государя неотходнобыл Остерман. Вообще никого из посторонних не допускали к нему. КамердинерЛопухин сам разводил огонь в печи, да так, что к голландке нельзя былопритронуться и больной все время сбрасывал одеяла.

Сквозь запотевшие, сочившиеся испариной стекла видно было,что народ, встревоженный болезнью царя, толпился у дворца. Иногда проходиливойска, раздавалась барабанная дробь. Барон Остерман стоял у плотно закрытыхстворок, напрасно пытаясь уловить хоть струйку свежего воздуха и потирая грудь.Доктор Николас Бидлоо, только что покинувший комнату, настрого запретилоткрывать окно.

— Андрей Иваныч... — послышался слабый голос, ибарон, резко повернувшись, увидел лихорадочно блестевшие глаза молодогоимператора. — Андрей Иваныч, я жив еще?

Остерман растерянно оглянулся на замершего Лопухина, потомприблизился к постели:

— Вы живы, ваше величество, и, даст Бог, поправитесь.

Лопухин закашлялся.

— Чего перхаешь, Степан Васильевич? — чуть слышноспросил Петр. — Тут не продохнуть, а ты кашляешь. Окошко отворите, а?Дохнуть разу нечем. Дурно мне...

Остерман оглянулся. Лопухин сидел на корточках у печи исмотрел на него, чуть приоткрыв рот. Остерман пожал плечами:

— Ну что я могу поделать с волею вашего величества?Этого было достаточно, чтобы Лопухин поднялся с корточек, постоял некотороевремя согнувшись, разминая колени, а потом боком, словно крадучись, приблизилсяк окну и дернул створку во всю ширь.

Наружу вырвался клуб пара, а в комнате вмиг сделалосьпрохладнее.

— Ого! — тихо засмеялся Петр. — Хорошо как!Нет... — Голос его вдруг упал. — Нет, студено. Закрывайте.

Лопухин с силой захлопнул окно.

— Степан Васильевич весьма послушен воле вашеговеличества, — усмехнулся Остерман. — А теперь, пока не воротилсядоктор и не начал бранить нас за непослушание, примите-ка лекарство.

— Лучше бы мозельского али пива, — пробормотал юноша,которому до смерти надоело горькое питье, которым его потчевали.

— Думаю, Степану Васильевичу и сейчас ничего неостанется, как подчиниться, — сговорчиво кивнул Остерман.

Он отвернулся от постели и вынул из кармана на груди плоскийрозовый флакон с золотой пробкой. Подал его Лопухину, стараясь, чтобы больнойничего не видел. Впрочем, император лежал с закрытыми глазами и думал, что зряон, наверное, надышался этого студеного январского воздуха. Как бы те былохуда!

— Довольно будет пяти капель, — сказалОстерман. — Вполне довольно.

Лопухин прошел за ширму, где стоял столик со склянками.Небрежным движением сдвинул их, освобождая место для стакана. Налил туда винаиз высокой узкогорлой бутылки, нажал на золотую крышечку и резко повернул еепротив часовой стрелки. Наклонил над стаканом флакон и вылил туда пять капельтемной, пряно пахнущей жидкости.

Собственно, там и оставалось-то всего лишь пять капель. Но иэтого вполне хватило, чтобы Россия лишилась своего государя...

Наутро сыпь в ужасающих размерах высыпала в горле и в носубольного. Жар настолько усилился, что никто теперь не сомневался в страшномисходе.

18 января Алексей Григорьевич Долгорукий, осунувшийся,мрачный, на себя непохожий, приехал в Лефортовский дворец, отыскал сына испросил:

— Где у тебя духовные?

— Здесь, — князь Иван похлопал себя по груди.

— Показывал кому?

— Христос с вами, батюшка. Его императорское величествобез памяти лежит.

— Ладно, — буркнул Алексей Григорьевич. —Давай сюда, чтобы тех духовных никто не увидел и не попались бы они никому вруки.

Князь Иван сунул отцу оба списка.

За спиной раздались шаги. Долгорукие воровато оглянулись.Генерал-майор Кейт, прямой, спокойный, прошествовал мимо них, направляясь копочивальне государя. Все знали, что Остерман иногда выходит от больного и очем-то совещается с Кейтом.

— Чего им тут надо, воронью иноземному? —проворчал Алексей Григорьевич и устало добавил: — Ох, завтра число какое,помнишь? 19 января. Завтра бы венчались они, но, видно... Ладно, прощай,Ванька. Поехал я домой. А ты тут еще побудь. Вдруг да смилуется Господь...

Но Господь не смиловался над больным мальчиком. Состояниездоровья государя было признано окончательно безнадежным. Его причастили СвятыхТайн, и три архиерея совершили над ним таинство елеосвящения.

Остерман стоял у изголовья неотступно, умирающийбеспрестанно звал его по имени, словно просил о чем-то. О чем?..

В ночь на 19 января наступила агония. Во втором часу ночиПетр вдруг приподнялся на постели, крикнул:

— Запрягайте сани, я еду к сестре!

Откинулся на подушки и испустил дух.

Услышав об этом, Иван Долгорукий пробежал по дворцу собнаженной саблею в руке, крича: «Да здравствует императрица Екатерина!» Невстретив ни в ком поддержки, он воротился домой и приказал отцу сжечь обасписка завещания.