Но друзья не остались в долгу — они немедленно подсадили Пете одну из самых бойких подруг. На шуточные возражения Пети, что он слишком занят обязанностями «тамады» и не сможет должным образом ухаживать за соседкой, та очень энергично ответила, что она напротив, сама будет ухаживать за Петей и обеспечит его долж

[417]

ным образом и закуской, и вином. «Инцидент» был, ко всеобщему смеху и удовольствию, улажен, и веселье пошло дальше.

После нескольких тостов к Семенычу вдруг подошла одна из соседок и что-то прошептала ему на ухо. Семеныч пошептался с тамадой и кивнул соседке головой.

Она вошла в одну из комнат и вскоре вернулась, неся с cобой гармонь.

Подойдя к Жоре, она подала ему гармонь, и Жора ахнул от радости: это была такая же гармонь — трехрядная «ливенка» — любимая гармонь его отца и его самого.

Взяв в руки гармонь, он пробежался по ладам и сказал, что хоть пальцы и не те, что были, но он сыграть попробует. Семеныч шепотом сказал ему, что гармонь мужа соседки, слесаря, погибшего полгода тому назад на заводе при очередном налете на Мурманск фашистской авиации.

Уже много было сказано тостов и поздравлений, гости уже поднасытились, когда Семеныч пошушукался с Петей и Жорой и вдруг заиграл самую морскую из всех морских песен:

зазвучал густой задушевный бас тамады Пети, и тут же к нему присоединился вторым голосом мягкий баритон Жоры и вступила в подыгрыш «ливенка».

Запел весь стол эту самую душевную и самую грустную морскую песню…

Весь стол пел эти знаменитые строки и всей душой гости переживали тяжелую морскую службу.

[418]

Таково было действие песни, что гости, знавшие морскую службу не понаслышке, поневоле загрустили, а Фрося, сама того не замечая, ухватила и крепко держала руку своего молодого мужа.

«А чего это вы все пригорюнились, — вдруг вскричала бойкая соседка Пети. — Тоже, нашли место горевать — на свадьбе! А ну-ка, Иван Семеныч!» — и она звонким голосом запела веселую лихую героическую песню:

И весь стол радостно грянул замечательную победную песню о дальневосточных партизанах, разгромивших и изгнавших с нашей земли и белогвардейскую нечисть, и иностранных захватчиков. Обе гармони наяривали с переборами во весь дух, а стол гремел:

«После такой песни грех не выпить»,— сказал тамада Петя и пригласил всех налить себе вина. И тут внезапно слово взяла бабушка Лукерья:

«Дорогие мои ребятки Фросенька и Егор! Уж как я рада за вас, так и сказать-то нельзя. Как это, к вашему счастью, вы нашли друг друга, не иначе, как промысел божий. Уж так-то тебя, Фросенька, судьба долила. И отец у тебя погиб по морскому рыбацкому делу. И мать умерла от злой болезни. А вот теперь у тебя любимый муж Егор. Совет вам да любовь. Дай бог вам, ребята, скореича побить этих анафемских фашистов, чтобы жить в мире да детишек нянчить. Спаси вас бог». Она перекрестила молодых и даже выпила рюмку, давно стоявшую перед ней.

За такой тост уважаемой старухи все дружно выпили и пошел общий разговор «за жизнь». Молчала только одна Фрося. Она безотрывно глядела на Жору, и ее глаза сияли такой полнотой нежности, любви и счастья, что и добавлять было ничего не надо. То одна, то другая подруга, поглядев на Фросины глаза, начинала тихо плакать,

[419]

как от радости за ее счастье, так и от того, что шла война, утекала жизнь…

Но нашлась среди гостей одна разбитная деваха, которая шепнула соседке:

— Везет же этой Фроське. Такая скромница, такая молчунья, а только раз съездила в Мурманск и сразу привезла оттуда такого жениха…

— А ты не кидайся на первого встречного, на кого ни попадя…, — сурово ответила ей соседка.

— Так ведь жить-то хочется…

— Разве это жизнь!? Тоже сказала…

— А чего это мы сидим, сидим за столом? — сказал вдруг тамада. — Сколько можно! Давай, Семеныч, вальс…

Отдохнувший Семеныч с удовольствием заиграл вальс, и все молодые, повскакав со своих мест, закружились в вальсе. А Семеныч играл и играл все быстрее, пока не уморил всех танцующих. Когда все уселись за стол, налили по команде тамады по чарке, вдруг кто-то вспомнил:

— А что это мы просто так пьем? Горько!

И тут все загалдели вразнобой: «Горько, горько!» Первый раз за вечер молодые поцеловались. Некоторое время Жора сидел, задумчиво перебирая лады ливенки, и вдруг обратился к тамаде:

— Петя, я хочу спеть любимую песню отца!

— Давай, Жора, а она не грустная?

— К сожалению, грустная… Но отца!

— Ну, ладно, давай!

И Жора тихонько заиграл вступление. Семеныч тут же встрепенулся и повел аккомпанемент. Все притихли. Мягкий баритон Жоры грустно. запел первые строки одной из самых знаменитых русских песен:

И тут вторым голосом вступил в песню бас Пети:

Дуэт хороших голосов задушевно рассказывал печальную историю любви неизвестного ямщика:

[420]

И с силой зазвучал дуэт, выпевая последние строки трагического конца любви.

Понурились мужики, вытирали слезы женщины. На щеках бабушки Лукерьи зажглись огоньки старческого румянца, она сидела глубоко задумавшись, глядя вниз и ничего не видя, и рукой незаметно для себя ерошила волосы на головенке Петруньки, сидевшего рядом с ней около банки с консервированными яблоками.