Луиса Джонсона, моего младшего compadre[150] по семьдесят шестому году, командировали обратно в Центральную Америку – видимо, «Школе Америк» на этот год понадобилась рука помощи. Кому-то ведь нужно строить армию, способную давать отпор социализму, коммунизму и прочим «измам», норовящим прибиться к нашим берегам. Забавно: мы никогда не питали друг к другу симпатии; более того, я не перевариваю этого подонка, который нещадно лупит свою жену, а теперь вот все время мне названивает. Вшивая сентиментальность насчет того, что ему нужно хоть иногда слышать несколько фраз на английском. Я мог бы ему сказать: «Вот не дубасил бы свою жену, как грушу, так было б с кем разговаривать», но это, согласитесь, как-то по́шло. Говорим мы и об особом отделе, в который он входит, а я – нет, и где теперь все реально шиворот-навыворот. Луис считает, что дело здесь в адмирале Танни – человеке, который и в лучшие-то времена имел довольно поверхностное представление о том, как устроена Контора. «Танни – канцелярская крыса», – говорил я ему. Просто просиживающий штаны и время бумагомарака. Опять же, кто испытывает доверие к человеку, предпочитающему водичку с лаймом виски или хотя бы кофе? Каков может быть его следующий шаг – пи́сать сидя? Нет уж. Это все Никсон, именно он виновен в развале ЦРУ. Начать с того, что Конторе он никогда не доверял. Вместе с тем остается лишь восхищаться простоте его мировоззрения: мир населен людьми, которые или с ним, или против него. Черт возьми, я этого парня даже ни разу не встречал.

Между тем проблема у этого мутного типа в следующем. Согласитесь, как-то нелогично – доведя дело до конца и выстроив систему гребаной слежки, жаловаться затем на утечки. Это означает, что слежкой занято столько народа, что уже не поддается учету, кто следит за кем. А что еще хуже, ответственные участки этой работы поручаются олухам, просравшим Залив Свиней, – уж их-то уровень компетентности нам известен. Взять того же Луиса: он многое знает и принципиально отказывается держать что-либо в секрете. Так, секретарь оборонного ведомства стучит на Киссинджера; во всяком случае, я про это слышал. Сложно поверить, что Киссинджер об этом не в курсе. Прослушиваются Белый дом и Кэмп-Дэвид[151]. Сам Киссинджер наушничает за своими помощниками, а люди вроде меня, казалось бы, должны эти утечки пресекать, но те происходят снова и снова. Проблема в том, что в цепочку понатыканы люди, которых мы с Луисом знаем слишком уж хорошо. Об этом мне по телефону, поминутно фыркая от смеха, говорил сам Луис. Взять, скажем, Чипа Ханта. «Дерьмо лошадиное, Дифлорио, вот наглядный пример бестолочи, в сравнении с которой даже недотепа смотрится гением. Такая вот бестолковщина. Бог ты мой, и как он только этого добивается? Один человек единолично валит весь Уругвай. Ты как думаешь, Хитрец Дики[152] ангажирует его оттого, что он почитывает шпионские романчики Чипа?» Но это, пожалуй, все, что он написал; к тому же это события восьмилетней давности, когда посеянные Никсоном всходы дали ему самому такой пинок под зад, что он не удержался у руля, а слетая, прихватил с собой без малого всех.

Забавно: когда мне в семьдесят шестом году позвонил Билл Адлер, я обвинил его в смерти Ричарда Уэлча, которого убили в Греции. Попёр на него, что он, дескать, выдал имена людей из Конторы и тем самым подверг их жизни опасности, но все это была чушь собачья. Он знал это, и я это знал, но просто должен был так сказать. Хотя на самом деле в смерти Ричарда Уэлча виноват Никсон, велев нам разжечь костерок в Греции, из-за которого полыхнула война между греками и турками за Кипр. А дальше еще хуже: все это дерьмо растеклось. Ну, а затем, как всем известно, Ричард Уэлч погиб вместе со своей беднягой женой. Одни трупы. Боже ты мой, вот так лишиться резидентуры… Но сволочуга Никсон не успокоился и на этом: стоило откинуться Гуверу, как он взялся разваливать еще и ФБР. Впрочем, кому до этого есть дело сейчас, в семьдесят девятом году? Я это подумал или сказал вслух? Сейчас здесь нет никого, а вокруг безмятежный кингстонский вечер. Пора бы подаваться к дому. Клэр то суетится насчет переезда, то названивает своим знакомцам в Буэнос-Айрес (как будто они ей на самом деле друзья) и спрашивает, как там американская школа – не загнулась еще к чертям собачьим? Тем временем я прибрасываю, кого все еще знаю в Аргентине и с кем действительно хотел бы пообщаться. Эх, если б еще можно было вернуться в те времена попроще, когда встречаешь тех, кто туда внедрен, убеждаешься, что у президента не замараны руки, раздаешь инструкции, суешь кому надо наличность и обещаешь этим ублюдкам с липкими пальцами, что я, разумеется, отслежу закупку кое-каких новых игрушек. Ну, а для тех, кто особо отличится, мы даже сумеем организовать веселые посиделки в Форт-Брэгге[153].

Вспоминать о тех днях, когда дела действительно делались, это, скажу я вам, большое испытание для чувств. Помню тот день в Аргентине, когда я услышал от агента из Ла-Паса, что мы наконец схватили Че. Даже не знаю, почему мне вдруг подумалось о Че Геваре. Я ведь думал об Аргентине и о том, как сильно все изменилось с шестьдесят седьмого года. То, как общается по телефону Клэр, наводит на мысль, что она просто соскальзывает обратно в то местечко, которое для нее во время ее отсутствия согревали друзья. Такова моя жена – извечно полагает, что все осталось в том же виде, как на момент ее отъезда. Я думаю, она счастлива, что убирается с Ямайки прочь. Когда она сказала мне, что у них с Нелли Матар вышла размолвка, то здорово вскинулась, когда я сказал «ну наконец-то». Все эти сирийцы на Ямайке – конченые лицемеры, да еще такие вульгарные. В смысле, я знаю, что они лавочники, но китайцы хотя бы не такие.

– Я просто спросила, является ли магазин мелочовки в даунтауне их семейным детищем. А она отчего-то на меня так ополчилась, так окрысилась…

– С чего бы? Ума не приложу.

– Ой, прошу тебя, Барри. Человек, он или лавочник, или сноб. Быть одновременно и тем и другим невозможно. Кроме того, если б мне пришлось повторять, что шляпка, которую она носит, годна только для выхода на скачки, я бы вместо слов просто сорвала ту корзинку у нее с головы.

Узнаю́ свою женушку: всегда думает о других. Я при ней лишь учетчик, нацеленный на увеличение КПД. Поэтому-то некоторые чудаки полагают, что могут сливать на меня дерьмо. Никому из тех, кто охотится за ключевой информацией, не придет в голову спросить Барри Дифлорио. И вот еще чего моя благоверная, похоже, не знает. Что Аргентина по-прежнему находится в зоне турбулентности этого самого дерьма.

У древних египтян смутьянов и подстрекателей раздевали догола, ставили на четвереньки и поливали сучьей течкой, а затем спускали на них кобелей, которые принимали их за сук и трахали без удержу в зад. Ну, а с иранским шахом вышло еще хуже. И в четвертый день февраля говно угодило в вентилятор. Мне позвонил Роджер Теру. Билл Адлер был в лучшем случае посредственным агентишкой, а вот Роджер был истинным асом, может быть, лучшим из того, что имелось у Америки. Один мой знакомый в Вашингтоне, знавший Роджера и меня, спросил, желаю ли я посмотреть его доклад об Иране. Теру сообщил нечто в корне отличное от того, что Контора докладывала президенту Картеру. Он был непосредственно там, в самой гуще событий, и сказал, что все это напоминало Кубу пятьдесят девятого года, только хуже, потому что все было завязано на религии. Мне понятно, почему такой доклад показался Картеру, да и не только ему, полной бессмыслицей. Религия? Да помилуйте, о чем вы. Революция – это воинствующие либералы, хиппи, коммунисты, всякая лабуда типа Баадера-Майнхофа[154], а вы о религии в качестве движущего фактора? Да побойтесь Бога, на дворе семьдесят девятый, язви его, год. Половина тех саудовских и иранских ребятишек жила и училась в Париже, носила джинсы в обтяжку и трахалась в задницу покруче среднестатистического гома из США – как тут могла поднять голову религия? И тут Роджер Теру оказался похищен. Обошлись с ним, прямо скажем, сурово. С ходу обвинили в принадлежности к ЦРУ, устроили рамочный процесс, осудили и приговорили к смертной казни недели через три. Хвала, видимо, Богу или Аллаху, что Роджер знал назубок Коран. Когда мне в конце концов удалось с ним поговорить, он рассказал: «Барри, я затребовал встречи с их гребаным муллой. Когда тот мазафакер наконец явился – а сделал он это, поверь, не сразу, – я сказал: послушай, можешь прочитать свою священную книгу справа налево и слева направо и сделать это повторно, но нет в ней нигде ни слова о правомерности таких деяний. А поступая таким образом, ты тем самым идешь против воли Аллаха и его пророка». И Роджера отпустили. Но и при всем при этом два дня назад Вашингтон изумленно возвел брови. Оно и было от чего: как нечто может быть столь неожиданным и неизбежным одновременно?