Зуб дам, речь о Корняге!

— Эй, Мо… Одинец!

Ага. Корняга. Лёгок на помине.

— Чего, деревяшка?

— Тури уже превратилась. Можешь возвращаться.

Я скрипнул зубами. Вот прохвост! Но что ему скажешь? Ничего, ровным счётом. Разве что ногой пнуть можно, так босиком только пальцы без толку расшибёшь.

— Туда, туда, — подсказал пень, простерев корешок в нужном направлении. — Как твой живот?

— Помалкивай, трухлятина, — буркнул я весьма неприветливо и зашагал сквозь плотный орешник. Сухие ветки неприятно кололи голые ступни. Вскоре я оказался на опушке и вышел из леса. Ветер, понуро опустив голову, дремал. Первый раз вижу его дремлющим! Двумех покоился на обычном месте, походная сумка — тоже. Одежда и обувь, сложенные аккуратной кучкой, сразу бросались в глаза. Карсы видно не было, и я остался благодарен ей за это.

Спустя пару минут я уже сидел в седле. Корняга, не будь дурак, тут же взобрался ко мне на плечо. Не любил он корни дорогами бить, норовил всё больше на чужом горбу прокатиться. Впрочем, я-то чем лучше? Тоже ведь не пешком иду. Все припасы Ветер за меня тащит, включая и моё нынешнее тело с парой душ, упрятанных внутрь. Эй, вулх, как дела!

Вулх молчал. Я внимательно прислушался к себе — но чуял только гулкую зияющую пустоту.

И вдруг мне стало страшно и одиноко. Никогда ещё я не оставался один, всю жизнь привык ощущать густое и тягучее присутствие зверя в себе, его странные, пахнущие землёй и травами, мысли, до того въевшиеся в моё собственное мироощущение, что я перестал проводить между своими, человеческими мыслями, и ними сколько-нибудь чёткую границу.

А теперь я внезапно ощутил себя голым и покинутым. Немногим лучше, чем совсем недавно, в зарослях орешника.

Вулх, где ты?

Молчание.

Отзовись! Не бросай меня! Вулх!

Молчание.

Холодный пот прошиб меня насквозь. Чувствовать себя так было до жути скверно.

— Что с тобой, Одинец? — проскрипел Корняга над самым ухом. — Тебе плохо?

Я медленно повернул к нему голову.

— Да, Корняга. Мне плохо.

Ветер, не дождавшись от меня понукания, пустился вскачь сам. Словно знал, что мне именно туда, наискосок, под углом к опушке. Кстати, а откуда я сам знаю, куда ехать?

А какая, собственно, разница?

До самого полудня мне было совсем невесело и очень одиноко. Спасибо, хоть карса показалась на глаза, словно успокаивая меня: «Я не знаю, что с тобой, анхайр, но я, твоя спутница, рядом. Не тревожься хотя бы за меня.»

Спасибо тебе, карса.

Поневоле я отдался нахлынувшим мыслям. Смешно — я всю жизнь считал себя одиночкой, и даже внутренне гордился своей способностью обходиться без друзей, но стоило впервые остаться действительно одному, как вся моя игрушечная спесь разом испарилась и осталась только кричащая от боли душа. От воображаемой, но ничуть не менее страшной, нежели телесная, боли.

Я не знал ответа на вопрос — на самом ли деле у меня две души, или просто я придумал и одушевил несколько иную свою сущность. Ту, что живёт в теле вулха. Это ведь и я, и в то же время не я.

Хотя, стоп: а чем, собственно, отличается эта придуманная сущность от другой души? Только тем, что её придумал я? И только. Значит, вулх действительно существует. Правильно, так и есть, ведь в противном случае я помнил бы всё, что происходит с моим изменённым телом и изменённой душой во время Четтана. Отсутствие общей памяти раскололо меня на две непохожих половинки, и каждая из них стала отдельной душой.

А Лю-чародей обещал нам встречу. Встречу… и растворение друг в друге. Я уже стал немножечко вулхом — а вулх немножечко мной. Именно поэтому отсутствие вулха так испугало меня. Я тоже был нужен ему, бессловесному зверю, иначе зачем бы ему вытаскивать меня из Тьмы? Ведь он теперь тоже больше, чем просто вулх, чем просто бессловесный зверь, потому что он познал радость разума. И, конечно, это понравилось ему гораздо сильнее сомнительной свободы дикого зверя.

Потому что по-настоящему свободен лишь тот, кто способен понять, что свободен.

И вулх откликнулся откуда-то из самых дальних потёмок сознания. С задворок души.

«Я здесь, Моран. Прости, что не отозвался сразу. Но мне нужно побыть наедине с собой. Я вернусь — потом. Но не сейчас, когда в небе светит Меар. Это твоё время, и пусть оно принадлежит только тебе. До поры.»

Волна облегчения накатила — и схлынула. Здесь. Вулх здесь, по-прежнему во мне, а, значит, всё идёт как надо. Но, Тьма и Тьма, что его так напугало? Я ведь чувствовал его невольный испуг, явно вызванный происходящим. Вулх «думал» чувствами и инстинктами. Это я переводил их на привычный язык человеческих понятий.

Я пойму это, обязательно пойму, серый брат, и сделаю всё, чтобы облегчить твои страхи и сомнения. Потому что это, наверное, нелегко — становиться человеком. Человеком, который умеет лгать и притворяться, который способен предать и бросить.

Ведь вулхи этого не умеют. И даже не знают, что можно это уметь.

«…самого большого вруна от начала времён…»

И вдруг я осознал, почему Корняга всегда казался мне маленьким человечком, и никогда — безобидной лесной тварью.

Потому что он умел врать.

— Скотина ты, пень, — неожиданно сказал я вслух.

— Это почему же? — обиделся Корняга. — Вот! Дожил! Помогай вам, люди, а благодарность одна: обругают и жрать не дадут. Так я и знал.

— Во-первых, ты прекрасно знаешь, что мы не люди. А, во-вторых, скотина ты по очень простой причине. Потому что ты слишком похож на человека. На меня. Понял, пень?

— Ты же сам только-только сказал, что ты не человек!

— Это не меняет дела.

Корняга не нашёлся что ответить, и это удивило меня больше всего. Потому что за словом в кар… гм! В дупло, тогда уж, он обыкновенно не лазил.

Мы снова пересекали степь, но совсем не такую, как раньше. Лес, где мы повстречали родичей Корняги, постепенно скрылся за горизонтом. Степь поросла низкими стелющимися травами, немного похожими на длинные водоросли из неправильной реки. Тёзка моего скакуна трепыхал и колыхал пучки травы, отчего казалось, что вся степь покрыта танцующими хорингами.

И ещё в степи попадались деревья, каких я сроду не видывал. Они были огромны, и сильно напоминали дамские зонтики от солнца, вошедшие несколько кругов назад в моду в Хадасе, Лиспенсе и Джурае, городах, где роскошь соседствовала с нищетой, дворцы — с лачугами, а процветание — с полным упадком и отчаянием. Стволы деревьев походили на толстенные колонны, вздымающиеся к самым небесам, а первые ветви отделялись от стволов на такой высоте, что никаких подробностей толком разглядеть не удавалось. Но плоскую крону, что раскидывалась где-то невообразимо далеко вверху на манер грибной шляпки, на фоне неба различила бы, пожалуй, и землеройка. Хотя, землеройке вряд ли бы взбрело в голову разглядывать небо или что-нибудь на его фоне.