России в седьмом году, не успев окончить университета, и последний курс оканчивал в Вене. Яков Маркович эмигрировал из-за политики, потому что принадлежал к какой-то боевой политической партии, которая не могла найти себе места после русской революции. Революция, за которую они боролись, все-таки произошла и закончилась своего рода победой — а вот это мне объяснил слепой старичок, профессор политических наук.

Да, это была победа. Трехсотлетний, а на самом деле почти тысячелетний русский абсолютизм, русское безграничное самодержавие сменилось почти что, можно сказать, конституционной монархией. «Конечно, — говорил мне слепой профессор, — это был еще не тот конституционализм, что в Британии или во Франции. Но не всё же сразу! В России появился парламент, который до этого был в своем средневековом виде разогнан еще князем Андреем Юрьевичем в двенадцатом веке. С тех пор абсолютизм только усиливался, хотя, очевидно, в последние сто лет постепенно ослабевал изнутри. Но вот — революция победила! Вот вам Государственная дума, выборы, партии, свобода совести, свобода союзов, шествий и демонстраций. Что этим русским еще надо? Ну да, — говорил профессор, — в России нет правительства, ответственного перед парламентом. Но не все сразу. Десять, двадцать лет парламентаризма — и ответственное правительство появится. Царь — или его наследник — еще сильнее сократит свои монаршие полномочия. А главное — общество. Общество приучится жить в условиях конституционализма».

Я передавала Якову Марковичу эти соображения слепого профессора. Яков Маркович возмущался настолько, насколько возмущение прилично в устах бедного учителя-эмигранта. Настолько бедного, что он вынужден просить плату после каждого урока. Яков Маркович объяснил мне, что эта либеральная постепеновщина, как он выразился, есть не что иное, как способ увековечить самодержавие и диктатуру буржуазии.

— Но позвольте, — сказала я, помня уроки профессора, — именно буржуазия является той силой, которая свергает абсолютизм. Буржуазно-демократическая революция — вот что требуется сейчас России и, наверное, нашей империи тоже, тсс!!! Тсс!!! Тсс!!! И эта революция постепенно побеждает. Разве нет?

— Разумеется, нет, — вежливо возмутился Яков Маркович. — Давно минули те времена, когда король и феодалы давили буржуазию, фабрикантов и лавочников. А фабриканты и лавочники, со своей стороны, стремились свергнуть короля. Это были времена наивного эгоизма богатых классов. Они кончились с Французской революцией. В дальнейшем король и фабриканты, феодалы и лавочники научились договариваться. Они легко заключают союз против общего врага — против рабочего класса. Задача рабочего класса — свергнуть обе диктатуры: феодально-монархическую и буржуазную.

— До настоящей буржуазности надо еще дожить, — возражала я. — Возьмите нас. Мы ведь типичные феодалы. И все попытки моего бедного папочки (разумеется, при слове «бедный» Яков Маркович сдержанно усмехнулся, а я специально произнесла это слово, чтобы увидеть эту усмешку), все попытки моего бедного папочки, — повторила я, — превратить наш феодальный удел в нечто капиталистическое — увы, терпят провал. Крестьяне не хотят брать земли и становиться фермерами. Буржуа не хотят строить дома и фабрики на наших землях. Может быть, все дело в расстояниях, а? В территории, нет?

— Только пролетарская революция, — сказал Яков Маркович, — способна решить все задачи. В том числе и задачи буржуазно-демократические. Так сказать, по ходу решения своих задач. Послушайте, как об этом пишет Чехов. «Если бы все мыслящие люди посвятили себя решению больших задач, то все эти вопросики, над которыми ты теперь бьешься, решились бы сами собой, побочным путем. Если ты поднимешься на шаре, чтобы увидеть город, то поневоле, само собою, увидишь и поле, и деревни, и реки».

— Не понимаю, — сказала я.

— Вам это и не надо понимать, — сказал Яков Маркович. — Давайте лучше почитаем Чехова.

— Быть может, Достоевского? — возразила я. — Чехова мы уже читаем третий месяц.

— Достоевский гнусен, — сказал Яков Маркович. — Он монархист, антисемит и клеветник на революцию.

— Далась вам эта революция, дорогой Яков Маркович, — сказала я. — Ведь революция, кажется, уже победила в России.

Яков Маркович вежливо изобразил саркастический смех Мефистофеля.

Да, конечно, Якову Марковичу не было места в новой России. Судя по бесконечным оговоркам в его рассказах, он был отчаянный радикал. Быть может, даже бывший террорист. Профессиональный революционер. Забастовки, митинги, листовки, провокации, взрывы и убийства были его профессией. Даже интересно, кто ему платил жалованье за эту работу? Неужели агенты держав-соперниц? Или революционеры просто грабили богатых людей? Ну, не знаю. Но вот сейчас он оказался без работы.

— Хорошо, — сказала я. — будем читать Чехова. Что на этот раз?

— Выберите какой-нибудь рассказ сами, — предложил Яков Маркович.

Судя по всему, у него сильно испортилось настроение. Он протянул мне книжку. Я перелистала ее.

— Вот, — сказала я, — рассказ «Ариадна».

— Читайте вслух, — сказал Яков Маркович.

— А успеем? — спросила я.

— У нас с вами еще два часа. А не успеем, дочитаем потом.

Я читала ему вслух по-русски, а вопросы, предварительно щелкнув пальцами, я задавала на нашем языке.

В этом рассказе мне было понятно все, в смысле слов и грамматики. Ну, может быть, кроме некоторых мелочей, которые мне тут же объяснил Яков Маркович. Но мне было непонятно несколько вещей, которые я у него и спросила. Первое. Почему герой так предан этой своей Ариадне? За что он ее так любит? Совершенно безответно. Ведь она, во‐первых, очень глупая. Во-вторых, она почему-то убеждена в своем каком-то особом избранничестве. Что она, неизвестно почему, обязательно станет хозяйкой великосветского салона, куда будут приходить князья и послы, писатели и композиторы. И все будут ей поклоняться. В-третьих, она все время жрет, целыми днями. Автор, господин Чехов, устами своего героя постоянно и осудительно на это указывает. Не встав с постели, она берет тарелку какой-то еды и начинает лопать. Это же просто свинство! Как можно любить женщину, которая все время жрет? Да еще так некрасиво, неизящно.

Представляю себе, как брызги и крошки летят на ее постель и ее ночную рубашку. А он смотрит на нее влюбленным щенячьим взглядом. Почему? Но вот самое главное: она изменяет ему. Изменяет бесстыдно, почти в открытую. Практически в соседнем номере гостиницы. Когда он уезжает от нее, не в силах все это наблюдать, она своими письмами заставляет его вернуться, заставляет привозить ей деньги и просто-таки заставляет его быть свидетелем своего разврата.

— Зачем ему это нужно? — спросила я, прямо глядя в маленькие светлые глаза Якова Марковича.

— Это любовь, — ответил он мне. — Я так полагаю.

— Ага, — сказала я. — «Я так полагаю» — плохая оговорка. Вы учитель. Вы взялись меня учить, вот и отвечайте прямо: зачем он это терпит?

— Я не брался вас учить любовным приключениям буржуазии, — сказал Яков Маркович. — Я учу вас русскому языку: склонение, спряжение, синтаксис,