германцам!», «Смерть французам, англичанам, русским, сербам!» и так далее, и совсем другое дело идти на убой в прямом смысле слова. Вы ведь, Станислава, наверное, много раз клялись жизнью, говорили «да я жизнь отдам!», «да я умереть готова!», «да лучше я умру!» и так далее — ведь было же такое?

— Было, — сказала я. — Не часто, но бывало. Ваша правда.

Мы говорили по-русски, хочу еще раз напомнить.

— Вот, вот! — обрадовался Яков Маркович. — Вот, например, извините за такое, может быть, неловкое сравнение, вы же влюблялись когда-нибудь?

— Допустим, — сказала я.

— И, наверно, говорили сами себе: «Если он не ответит на мое письмо или не пригласит меня на танец, я умру. Я готова заплатить жизнью за один только танец с ним».

— Господи! Откуда у вас только такие фантазии? — сказала я, потому что мне, честное слово, ничего подобного в голову не приходило.

Хотя нет, нет, приходило. И совсем недавно.

Но Яков Маркович, конечно, не слышал этих моих мыслей и сказал:

— Ну не знаю. У меня, во всяком случае, когда я был молод, все было именно так. Буквально жизнь был готов отдать, чтоб лишний раз увидеть девушку, в которую я был влюблен, когда мне было шестнадцать. Она уехала из нашего городка, то есть ее родители увезли. Я просто жизнью был готов заплатить. Вы спросите, за что? Да ни за что, в сущности. Чтобы еще раз пройти мимо их дома и увидеть ее в окне. Но однажды мне приснился сон. Вот как раз после ее отъезда. Я тайком ходил на станцию их провожать. Ее, ее сестер и родителей — они всей семьей уезжали. Шел домой, сделал крюк, прошел мимо их дома, теперь уже мимо бывшего их дома, мимо опустевшего их дома. Верите ли, я плакал. Верите мне?

— Да, разумеется, — сказала я.

— Пришел домой, позанимался (я был тогда гимназистом), выпил чаю, лег спать и вдруг среди ночи проснулся от тоненького скрипа. У меня в комнате стоял старый платяной шкаф, ореховый, дешевый, с латунными ручками. Луна светила в окно. Я видел, как шкаф медленно раскрывается. Из него вышел некто в темном костюме. Лица я не рассмотрел. Он подошел ко мне и сказал: «Ты хочешь увидеть Риту и готов заплатить за это жизнью?» И, не давая мне опомниться, схватил меня ледяными пальцами левой руки за шею, так что у меня перехватило дыхание, а в правой руке у него неизвестно откуда появился кинжал.

«Боже, — подумала я, — какой провинциальный, какой жалкий сон!»

У Якова Марковича слезы дрожали на ресницах, и он продолжал:

— Этот человек прикоснулся острием своего кинжала к моему горлу и произнес: «Скажи “да”! И ты увидишь ее и умрешь!» Я понял, насколько глупы были эти мои клятвы и вопли. Честное слово, мне казалось, что все это происходит наяву. И только потом, когда я из последних сил отрицательно помотал головой и прокричал: «Нет!» — и этот страшный человек, а на самом деле это был бес, дьявол, исчез — вот только тогда я понял, что это сон.

— Вы верите в дьявола? — спросила я. — А значит, и в Бога? Ведь вы же марксист, разве нет?

— Тогда я еще не был марксистом, — ответил Яков Маркович. — Вам, наверное, это покажется смешно, но этот сон странным образом повернул меня в сторону атеизма и материализма и даже в сторону революции. Почему? Я понял, вернее, сначала почувствовал, а потом понял — всю опасность фантазий. Даже не знаю, как пояснее выразиться. Но в общем — не надо фантазировать. Фантазии могут обернуться ужасной реальностью.

— Как интересно, — сказала я. — Вы знаете, у меня таких снов не было. Но мне почему-то кажется, что если я пообещаю умереть, то, конечно же, обязательно умру. А иначе зачем обещать? Простите, если я вас обидела.

— Это вам сейчас так кажется, — обиженно сказал Яков Маркович.

— А кстати, — продолжала я. — Зря вы вашему бесу не сказали «да». Вам бы приснилась ваша Рита, скорее всего. А он бы вас не убил. Это ведь сон. Разбойники с кинжалами, которые снятся во сне, довольно безобидная публика. — Я тут же перевела разговор на другую тему. — А вот скажите, Яков Маркович, если война все-таки будет? Если обезумевшие правительства и сошедшие с ума народы решатся на самоубийство, что будете делать лично вы? Будете в одиночку пропагандировать мир? Будете готовы к тому, что воинственные патриоты вас растерзают? Или пойдете на фронт, сами сделаетесь патриотом?

— Уеду в Америку, — сказал Яков Маркович. — Или в Австралию.

— Вы и вправду материалист, — сказала я. — Прекрасный ответ. Спасибо вам. Буду у вас учиться.

Скрипнула дверь. Я обернулась. На пороге стоял папа. В руке он держал карманные часы.

— По-моему, вы немножко перерабатываете, — обратился он к Якову Марковичу.

— Да, да, — сказал тот, сунул в портфель тетрадку и книгу Чехова, встал из-за стола.

Я хотела попросить у него, чтобы он оставил книжку до следующего раза, но раздумала. Папа протянул Якову Марковичу конверт. Тот сказал: «Благодарю», — заглянул в конверт, пошебуршал в нем пальцем, потом перегнул его пополам и засунул во внутренний карман своего сюртучка.

Смешно, но папа всегда давал ему деньги в конверте. И другим учителям тоже. Для этого у папы в письменном столе лежала целая пачка конвертов, штук сто, наверное. Или даже двести.

— Ну и каковы ваши дальнейшие планы, моя милая? — спросил папа, когда Яков Маркович ушел и Генрих, слышно было, прикрыл за ним дверь.

— Отчего на «вы»? — спросила я.

— Ты же теперь самостоятельная девица! Шляешься неизвестно где. Вернее, мне-то как раз известно где.

— Откуда тебе известно?

— Филер в нашем городе стоит всего пять крон в день, — сказал папа.

— Там не было никаких филеров, — сказала я. — Что, господин Фишер наябедничал?

— О, — удивился папа, — господин Фишер затесался в нашу компанию?

Мне показалось, что папа хочет меня посильнее запутать. Он явно притворялся, что первый раз слышит о господине Фишере, вернее, о том, что господин Фишер провел эту ночь на улице Гайдна, номер пятнадцать. А может быть, и нет. Но мне почему-то расхотелось разбираться в этих хитростях. Мне вдруг показалось, что это совершенно неважно. Знает папа, где я была, — не знает. Фишер ему донес или кельнер? Или Анна с Петером? Или в самом деле у него в кустах сидел какой-то зоркий наблюдатель — мне стало совершенно безразлично. Однако на вопрос про Фишера все-таки надо было что-то ответить. Я, неопределенно улыбнувшись, сказала:

— Ну как же, он ведь