моему коню. Замешкайся я, и он искалечил бы гнедка. Яно проворно сунул нож за голенище и криво усмехнулся. Но провести меня не так-то легко, и я заявил ему без обиняков:

— Это что ж, в отместку, что я не продаю?

Он побагровел, заскрипел зубами и напустился на меня:

— Побереги свою шкуру!

— Кажется, сперва надо поберечь коня, — отрезал я гневно.

— О себе похлопочи! Не то еще кто-нибудь пустит кровь, голь перекатная! — заорал он и пошел прочь. Из-за голенища у него сверкнуло лезвие впопыхах засунутого ножа.

Я едва сдержался, чтобы не броситься на Запоточного. Если бы не образ Магдалены, оживший в моей памяти, я придушил бы его не помня себя. Но ее образ, чистый, светлый и прекрасный, встал между нами и предотвратил беду.

Двинулся к выходу и я, но у порога оглянулся. Мой конь тоже повернул голову и смотрел на меня так, словно мы отлично понимали друг друга. Окинув взглядом лошадей, я вновь убедился в поразительном сходстве всех трех. Только уши у моего коня были совсем иные, чем у коней Грегуша и Запоточного. Они были у́же и удивительно чутки.

Любуюсь я красой наших коней, в особенности же красой моего гнедка, и вдруг слышу, как со двора меня зовет Грегуш. Я откликнулся и тотчас догадался: это Запоточный послал его на разведку — не причинил бы я в отместку вреда его лошади. Но он напрасно меня подозревал, я вовсе не собирался отягчать свою совесть черным делом. И еще одно, по-видимому, бередило душу Яно: как ни дрожал он за лошадей, но пуще всего боялся, как бы мы не встретились с Магдаленой наедине. На всякий случай он послал Грегуша караулить. Слежка могла помешать мне. Необходимо было отвлечь от себя их назойливое внимание, и, как только Грегуш позвал меня, я умышленно крикнул:

— Иду! Забежал взглянуть, есть ли корм у лошадей. Может, немного овса подсыпать?

— Мы уже распорядились.

— Тогда все в порядке, — отзываюсь я мирно, хотя еще не улеглось раздражение, какое вызывал во мне тон Запоточного.

Но я не подаю вида и следую за Грегушем.

Еще несколько шагов, и я нагнал бы его, как вдруг в оконце амбара, примыкавшего к сараю, мелькнула чья-то голова. Кто-то отпрянул от оконца, словно пытаясь скрыть, что смотрел нам вслед.

Это заставило меня остановиться, хотя и не хотелось возбуждать подозрений у провожатого. Но мне осточертело без конца оглядываться на других; я сказал себе: ты же мужчина, — и остановился.

Грегуш не заметил, что я отстал, и преспокойно продолжал идти дальше. Я видел, как он вошел в сени, отделявшие жилую половину дома от корчмы.

Внезапно в амбаре хлопнула крышка ларя, и в дверях показалась девушка. Она торопилась, словно боясь, что я не замечу ее.

С первого же взгляда я узнал ее, мою Магдалену. Она так неожиданно появилась передо мной, что я совершенно растерялся, хотя сохранял присутствие духа и в более сложных обстоятельствах.

Я попытался произнести ее имя, но сердце мое бешено колотилось, и, боясь, что голос сорвется, я лишь снял шляпу и молча поклонился.

— Петер! — нерешительно прошептала Магдалена, словно бы с трудом узнавая меня издали, сквозь дымку, словно не веря, что это действительно я.

Будто желая убедить ее, я повторяю: «Магдалена, Магдалена!» — и иду ей навстречу. И не спускаю с нее глаз.

В руках она держит ведерки с овсом, и я догадываюсь, что овес для наших коней. Руки ее по локоть обнажены. Босые ноги открыты до колен. На ладной фигуре полощется платье цвета слив и в белую крапинку. Подол юбки украшен широкой яркой лентой. На груди крест-накрест повязана белоснежная косынка. Я замечаю, что предвечернее небо и глаза Магдалены такого же цвета, как ее платье. Над глазами — правильные полукружия темных бровей, придающие какую-то особую прелесть ее лицу в ореоле светло-русых волос.

Но все затмевают глаза. Еще в детстве они были у нее такие притягательные. Сейчас же я чуть не потерял голову, увидев эту красоту.

Магдалена поставила ведерки, протянула мне руку, медленно опустила ресницы и произнесла со сдержанной радостью:

— Добрый день, милости просим.

— Добрый день, Магдалена, — сказал я уже твердым голосом и сжал кончики ее пальцев.

В тот же миг я почувствовал, как вся она вспыхнула, точно свечка.

Мне нечего было таить от Магдалены, и я смотрел ей прямо в глаза. Она не выдержала моего взгляда и потупилась, словно желая скрыть под ресницами какую-то тайну.

Но это сказало мне больше, чем если бы я читал в ее глазах. И я понял: долгие годы она думала обо мне, ждала меня, хранила память обо мне в своем сердце и в мыслях, как и говорил мне Грегуш. Но почему она стыдится своих чувств, ведь я тоже ждал ее и верил светлой ребяческой верой в нашу встречу.

Я попытался завязать разговор.

— Вот случай и свел нас опять, Магдалена.

Она ласково кивнула, но поправила:

— Это не случайность, Петер, — и задумалась. — Мы должны были встретиться. Должны, иначе произошло бы ужасное. — Лицо ее вдруг померкло, и с него сошла улыбка.

Слова и горестный тон Магдалены меня встревожили.

— Объясни же, в чем дело, я не понимаю, о чем ты говоришь.

Она испуганно взглянула на меня, словно очнувшись, и глаза ее утратили мягкость. Будто спохватившись, она попыталась загладить впечатление от своих слов, убедить меня, что все хорошо.

— Да нет. Ничего особенного, Петер, — спешит она, принуждая себя улыбаться. — Собралась засыпать овса лошадям, двоюродный брат Йожка велел, да вот видишь, — показывает мне почти пустые ведерки, — не успела набрать, заторопилась… к тебе, Петер…

Это «заторопилась к тебе» захлестнуло меня, как река в половодье, но я не подал и вида.

— Что же теперь? — настаиваю я.

— Теперь пойду досыплю, Петер, — отзывается она и почти в отчаянии отводит от меня глаза.

— Что с тобой, Магдалена? — спрашиваю ее напрямик.

Она не отвечает.

— А я думал, ты встретишь меня веселой улыбкой…

— Петер… — перебила она меня и, чтобы скрыть слезы, неудержимо подступавшие к глазам, повернулась и убежала в амбар.

Я последовал за Магдаленой и, едва переступив порог, принялся утешать ее.

Она резко откинула крышку ларя и стала пригоршней сыпать овес в ведерко, которое держала в другой руке. Я видел, как нет-нет да скатится в зерно ее слеза. Сердце мое тревожно забилось. Я знал: Магдалена мужественная девушка, и понимал, что из-за пустяка она плакать не станет. А у нее не хватало духу объяснить мне, в чем дело.