Роль превращает целителя в убийцу

Худший пример в этой связи — нацистские врачи СС, которым было поручено отбирать заключенных концентрационных лагерей для уничтожения или «экспериментов». Врачи были вынуждены выйти из привычной роли целителей и войти в новую роль, позволяющую убивать, на основании группового убеждения в том, что это необходимо для пользы общества. Это позволило создавать чрезвычайно мощные механизмы психологической защиты, помогающие уйти от реальности — т. е. не осознавать, что они стали соучастниками массовых убийств евреев. Давайте снова обратимся к подробному отчету об этих процессах психиатра Роберта Джея Лифтона.

Когда в лагере появлялся новый врач, обычно его пугало то, что он видел, и он спрашивал: «Как такое возможно?» Затем он получал нечто вроде общего ответа… проясняющего все. Что для него [заключенного] лучше — сдохнуть в дерьме [verreckt] или отправиться на небеса на [облаке] газа? И для новичков [Eingeweihten] все становилось на свои места.

Массовые убийства были упрямым фактом жизни, к которому каждый, как ожидалось, должен приспособиться.

Наименование геноцида евреев «окончательным решением» (Endlosung) служило двойной психологической цели: «обозначало массовые убийства, но не напрямую, не вызывая неприятных чувств; и прямо указывало на решение проблемы». Это превращало «еврейский вопрос» в сложную проблему, которую нужно решить любыми средствами, позволяющими достичь прагматической цели. Такая словесная эквилибристика лишала врача эмоций и сострадания в его ежедневных заботах.

Но эта работа — отбирать тех, кто отправится в газовые камеры, — была настолько «тягостна, настолько проникнута немыслимым злом», что образованным, интеллигентным врачам приходилось прибегать к любой возможной психологической защите, чтобы не осознавать реальности: собственного соучастия в убийствах. Для одних стало нормой «психическое онемение» — отделение аффекта от мышления; для других — свойственное шизофреникам «раздвоение». Полюса жестокости и сострадания в личности одного и того же врача проявлялись в разные моменты и «создавали две совершенно разные психологические структуры. Одна была основана на „общепринятых ценностях, образовании и опыте нормального человека“; другая же была основана на „этой [нацистской — Освенцима] идеологии, ценности которой очень сильно отличались от общепринятых“». Эти противоположные тенденции постоянно сменяли друг друга[191].

Роли, дополняющие друг друга, и их сценарии

Все это относится и к тем ролям, для которых нужен «партнер», играющий дополняющую роль. Чтобы роль охранника имела смысл, кто-то должен играть роль заключенного. Невозможно быть заключенным, если никто не готов быть охранником. Участникам СТЭ не потребовалось почти никакого обучения, чтобы играть свои роли, никаких инструкций о том, как лучше всего это делать. Вспомним смущение охранников и легкомыслие заключенных в первый день — они еще не вошли в новые и странные роли. Но очень скоро участники эксперимента стали играть их с легкостью — как только структура распределения власти, лежащая в основе симбиоза между заключенными и охранниками, стала более очевидной.

Первоначальные сценарии поведения исполнителей ролей охранников и заключенных были основаны на личном опыте участников, связанном с властью и беспомощностью: на их наблюдениях за отношениями родителей (традиционно отец ближе к роли охранника, а мать — к роли заключенного), на их реакциях на власть врачей, преподавателей и начальников, и наконец, на культурных образах, взятых из фильмов о тюремной жизни. Общество провело обучение за нас. Нам оставалось только фиксировать ход импровизаций участников в рамках заданных ролей и получать искомые данные.

Существует множество свидетельств того, что практически все наши участники в тот или иной момент испытывали чувства, выходившие далеко за рамки поверхностных требований ролей и свойственные глубинной структуре психологии тюремного заключения. Первоначально поведение некоторых охранников, вероятно, было основано на том, о чем говорилось на предварительной встрече, где мы в общих чертах описали атмосферу, которую хотели создать, чтобы смоделировать реальность тюремного заключения. Но принципы поведения, которые мы изложили на предварительной встрече, не должны были действовать, когда охранники находились в одиночестве или думали, что мы за ними не наблюдаем.

Отчеты, составленные после эксперимента, показали, что некоторые охранники были особенно жестокими как раз в те моменты, когда находились наедине с заключенными — в туалете, за пределами тюремного двора. Чаще всего эпизоды садистского поведения, которые мы наблюдали, происходили ночью и рано утром. Позже мы узнали, что охранники думали, что в это время мы не наблюдаем за ними и не записываем их действия на видео — в некотором смысле, т. е. в моменты, когда эксперимент был, как они полагали, «выключен». Кроме того, мы видели, что злоупотребления охранников с каждым днем становились все более жестокими, несмотря на покорность заключенных и очевидные признаки их истощения, вызванного именно заключением. В одном разговоре, записанном на аудиопленку, кто-то из охранников со смехом вспоминает, как в первый день извинился за то, что толкнул заключенного. На четвертый день он пинал и оскорблял заключенных без всяких угрызений совести.

Проницательный анализ Крейга Хейни демонстрирует постепенные трансформации власти охранников. Вот отчет о взаимодействии с охранником всего через несколько дней после начала исследования:

«До начала эксперимента я взял интервью у всех [охранников] и у всех заключенных. Мне казалось, что я узнал их как людей, хотя и не слишком хорошо. Возможно, поэтому я не испытывал к ним враждебности во время эксперимента, хотя их поведение становилось все более и более жестоким и оскорбительным. Но мне было очевидно: охранники стали считать меня „предателем“, потому что я настаивал на том, чтобы общаться с заключенными один на один, якобы для того, чтобы „консультировать“ их, и иногда просил охранников воздерживаться от особенно резкого поведения и ненужной жестокости. Поэтому по поводу общения со мной один охранник написал в своем дневнике: „Психолог упрекает меня в том, что я надел на заключенного наручники и бумажный мешок, прежде чем увести его из кабинета (консультанта), и я возмущенно ответил, что это необходимо (для) безопасности, а кроме того, это моя работа. Он отчитал меня. В этом причудливом повороте событий меня поставили на место как раз за то, что я следовал нормам моделируемого окружения, которое я помогал создавать человеку, который случайно оказался в роли руководителя“»[192].

Рассматривая возможное влияние предварительной встречи с охранниками, нужно помнить, что перед началом эксперимента заключенные не получили вообще никаких «инструкций». Что они делали, когда находились наедине с собой и могли отдохнуть от притеснений, которым постоянно подвергались во дворе? Оказалось, что они не спешили знакомиться друг с другом, не обсуждали темы, не связанные с тюремной жизнью. Они зациклились на тяготах текущей ситуации. Они все глубже погружались в роль заключенных и даже не пытались как-то отгородиться от нее. Это касалось и охранников: собранная нами информация о том, чем они занимались в своей комнате перед началом или после окончания смены, свидетельствует, что они редко рассказывали о чем-то личном, не связанном с жизнью в тюрьме. Они говорили о «трудных заключенных», о будущих тюремных мероприятиях, реакциях на действия сотрудников — и никогда об обычных вещах, которые обсуждают во время перерыва студенты колледжа. Они не шутили, не смеялись, не проявляли искренних эмоций, что помогло бы им разрядить ситуацию или дистанцироваться от роли. Еще раз вспомним слова Кристины Маслач о том, как у нее на глазах милый, дружелюбный молодой человек, с которым она только что разговаривала, превратился в жестокого Джона Уэйна, как только надел униформу и вошел в тюремный двор.