— Понял. Окромя одного. Это для тебя нужно или для какого-нибудь чухонца?

— Для меня.

— А какое вознаграждение упадет на меня?

— Сделаешь все по-честному, получишь дорогую цацку.

— Прямо голова кругом идет, дочка.

Он попытался облапать Михелину, но та снова оттолкнула его, предупредила:

— Будешь еще лапать, голову провалю.

— Понял, дочка, понял. Ты, ей-богу, копия с Соньки! — Кочубчик развалистым шагом пошел прочь, шагов через пять остановился. — А когда на дело идти надо?

— Прямо сейчас. Только оденься так, чтобы сразу в глаза лез! — распорядилась воровка.

— Одежой обеспечишь?

— Подберем.

— А ежли фараоны следом увяжутся?

— Какие фараоны?

— Которые за воротами караулят.

— Уйди.

— А как уйдешь, ежли ими весь город кишит?

— Мне тебя учить? На то ты и вор, чтоб фараонам уши на глаза натягивать.

В это время из своей комнаты быстрым шагом вышла княжна, лицо ее было растерянным. В руках она держала распечатанный конверт.

— Что? — напряглась Михелина.

— От кузена… — с трудом выговорила Анастасия. — Скоро его привезут… Только теперь он на костылях. На всю жизнь.

Было уже далеко за полночь, город накрыла спокойная глухая ночь, нарушаемая изредка звоном колокольчиков ночных сторожей, собачьим лаем или грохотом проносящихся повозок.

Михелина не спала. Лежала на своей разобранной постели, смотрела немигающими, полными слез глазами в потолок, не вытирала скользящие по щекам слезы, лишь изредка всхлипывала.

Часы на колокольне пробили пять, девушка закрыла лицо ладонями, перевернулась на живот, и спина ее затряслась от плача.

На колокольне церкви при Крестах ударили семь раз, обозначив утреннее время, по галереям понесся крик караульных, чуть погодя послышалась утренняя молитва, которую распевали специально отобранные арестанты.

По внутреннему тюремному балкону к камере Соньки прошли два надзирателя и молодой, совсем юноша, прапорщик. Сняли с засова тяжелый замок, прапорщик звонко крикнул в камеру:

— Подследственная Матильда Дюпон, на допрос!

Прапорщик был тот самый Илья Глазков, которому Табба в госпитале подарила медальончик с Богородицей.

Воровка, причесанная, бледная, почти без следов бессонной ночи, не спеша и с достоинством направилась к двери, с улыбкой кивнула тюремщикам:

— Доброе утро, господа.

Ей не ответили, прапорщик едва заметно усмехнулся, скомандовал:

— Руки за спину!

Женщина послушно выполнила его приказ, снова улыбнулась, очаровательно програссировав:

— Как прикажете, господин офицер-р.

— Разговорчики!.. Вперед!

Илья Глазков шагал впереди, надзиратели держались сзади. Прошли по решетчатому балкону первой галереи, с которого хорошо были видны нижние этажи тюремного корпуса, спустились по лестнице и снова зашагали по балкону нижней галереи.

Прапорщик громко выкрикивал:

— К двери не подходить! В окошко не глядеть!

Неожиданно Сонька бросила взгляд вниз и увидела на небольшом пятачке внутреннего двора группу арестантов — человек сорок — в полосатой одежде и с котомками за плечами. Их окружали плотным кольцом конвойные, подталкивая и подгоняя к выходу.

— Каторжане? — тихо спросила Сонька.

— Разговоры! — скомандовал Илья и через пару шагов, чуть повернув голову, тихо объяснил: — Отправка на Сахалин.

И тут воровка поймала на себе взгляд, направленный снизу. На нее смотрел пан Тобольский. От неожиданности глаза его заслезились, он стал отчаянно протирать их, изо всех сил стараясь разглядеть женщину наверху — она ли это, не ошибся ли он.

Сонька едва заметно махнула рукой, и тогда поляк развернулся всем телом к ней, закричал:

— Соня!.. Сонечка!.. Я люблю вас, Соня!

Конвойные принялись избивать его, загоняя в середину толпы арестантов, а он уходил от ударов, все изворачивался, желая в последний раз увидеть свою любимую женщину.

Прапорщик оглянулся, сердито приказал воровке:

— Шагать прямо!.. Смотреть перед собой!

Балкон закончился, начался спуск по лестнице, и арестанты исчезли из поля зрения.

В следственной комнате, кроме следователя Гришина, находился также в должности писаря младший полицейский чин Феклистов, старательно разложивший бумаги и ручки, имея намерение записывать все подробно, слово в слово.

Егор Никитич некоторое время молча внимательно изучал сидящую напротив воровку, наконец с ухмылкой поинтересовался:

— Значит, вы продолжаете настаивать, что являетесь подданной Франции?

— Да, Франция моя родина.

— И вас не смущает, что «ваша родина» никак не желает признавать вас?

— Повторяю, это ваши игры.

Следователь помолчал, явно готовя какой-то сюрприз, вдруг игриво заявил:

— Сказывают, вас признал один из арестантов, осужденный на пожизненную каторгу?

Сонька вскинула брови.

— Вы шутите, господин следователь?

— Ни в коем разе. Он кричал, что любит вас, мадам Соня.

— Завидую Соне, что ей объясняются в любви даже каторжане.

— Господин Тобольский. Вам известно это имя?

— Так же, как и ваше.

Феклистов бросил короткий взгляд на Соньку.

— Вы вместе отбывали каторгу на Сахалине, и он в какой-то степени способствовал вашему побегу оттуда.

Воровка вздохнула, сложила руки на коленях.

— Вы, господин следователь, который уже день рассказываете мне о жизни какой-то аферистки, которую я не знаю и знать не желаю. Поэтому заявляю вам вполне официально — больше на ваши вопросы я отвечать не собираюсь.

— Будете играть в несознанку? — усмехнулся Егор Никитич.

— Если на вашем языке это звучит так, то пусть будет «несознанка».

Гришин стал собирать бумаги, как бы между прочим бросил:

— С вами желает встретиться адвокат.

— Нет, — усмехнулась Сонька, — свою честь я буду защищать сама!

Егор Никитич повернул голову к писарю, махнул ему:

— Свободен.

Феклистов сгреб листки, чернильницу и ручки, задом вытолкался из двери.

Следователь еще покопался в бумагах, что-то дописал и, перед тем как вызвать конвой, как бы между прочим бросил: