Виктор оглядывал исхудавшего, жалкого зверька, забившегося подальше от них в угол клетки, смотрел на Шурку, которая все уговаривала его не бояться, не горевать по лесу, на Володю, изумленно следившего за бесстрашной Шуркой, и почему-то испытывал странное волнение. Ему вдруг показалось, что он сам напоминает забитого, ожесточившегося лисенка. Так же дичится людей, не может найти своего места, мечется туда-сюда и так же, как лисенок, хочет жить! Но что-то мешает, какая-то «своя» клетка не дает простора, он никак не может из нее вырваться и вот так же забивается в угол, чтобы не дать себя в обиду… Странное сравнение! — мелькнуло в уме. Странное!.. Но именно оно, это сравнение, помогло понять, что с ним: он отгородился от людей, его просто боятся. Отец не может с ним заговорить, опасается скандала или резкостей, мать ждет случая, чтобы к нему можно было подступиться и выместить на нем все, что у нее накопилось на душе. Бочарников стал его избегать, Черненко ходит совсем убитый, Дед и тот последнее время норовит пройти стороной. Лисенку протянула свою добрую руку Шурка, а кто протянет ему?..

Нет! — продолжал раздумывать Виктор, стоя у клетки со зверьком. — Никакой доброй руки не надо. Он же не лисенок. Но как же иначе? — перебил себя в мыслях. — Мириться с тем, что делается на заводе, молчать ради жалости к самому себе, к старику Бочарникову, к Черненко? Жить тихой жизнью, ворочать ломом в летке от начала смены и до конца, ничего не замечая, ни с кем не сцепляясь, чтобы только оберечь свой покой?.. Пришел на смену, ушел со смены, выспался дома, заглянул в «забегаловку» или посидел в ресторане… И так всю жизнь, без мысли, без желания понять, что вокруг тебя происходит? Пришел — ушел, пришел — ушел… Нет! Не смиряйся, не забивайся в угол, как лисенок, не бери из рук то, что тебе из сострадания дают. Жить — так жить, не оглядываясь на свой покой, на чужие ухмылки. Жизнь дана один раз и прожить ее… Да, эту фразу знает каждый, только не каждый вникает в ее смысл. Он тоже не вникал. Наконец-то понял… Нельзя смириться с обстоятельствами. Все виноваты в том, что случилось на заводе. И он, Виктор, виноват так же, как и Черненко, и Бочарников, ничуть не меньше. Никому нет пощады, потому что жизнь дается один раз… Теперь надо жить иначе — не так, как лисенок, ожесточаясь на всех, и не так, как жил он, Виктор, как бы выгораживая себя.

— Выпустили бы вы его на волю, — сумрачно сказал Виктор. — Выпустили бы, и делу конец…

— Что ты?! — воскликнула Шурка. — Как можно, на зиму глядя.

— Да это же взрослый лис, — сказал Виктор. — Какой он лисенок. Вон как за лето вымахал. Кто это сказал, что он лисенок?

— Охотник сказал, — гневно сверкая глазами, возмутилась Шурка. — Охотник сказал, что из весеннего выводка… А ты говоришь! Нет, я его не позволю выпускать, мы его приютим до весны…

— Подохнет он у вас тут в неволе, — сказал Виктор. И странно: все слова, которые он обращал к лисенку, могли быть обращены и к нему самому.

Они возвращались к бабушке молчаливыми и расстроенными. Бабушка сразу заметила перемену в настроении, но сделала вид, что ничего не произошло, и спокойно сказала:

— Вот и вы, милые, вот и внучата мои! А чайник уже поспел. Быстро накрывайте на стол.

Шурка оживилась, повеселел Володя, они принялись ставить на стол посуду. А у Виктора не выходила из головы история с лисенком и то, что она пробудила в душе.

— А скатерть?! — воскликнула Шурка. — Сегодня накроем скатерть!

Она стремительно кинулась к шкафу, застелила стол лоснящейся льняной скатертью, разгладила слежавшиеся складки. И в комнате сразу стало светлее, праздничнее. Следил Виктор за Шуркой и постепенно успокаивался. Подумал: почему дома не волнует, как накрыт стол, что на нем, а здесь все иначе, от новой скатерти празднично становится, спокойнее на душе. Бабушка добрыми глазами поглядывала на него, и он вдруг усадил ее на старенький диван с высокой спинкой, на котором Шурка укладывалась на ночь, сел подле и выпалил:

— Прикончил я материн сервиз…

— Я так и поняла, — сказала бабушка и строго спросила: — Нарочно, Витенька? Чьи-то рабочие руки его выделывали, а ты…

Виктор невольно взглянул на ее морщинистые с синими бугристо выпиравшими венами руки, лежавшие на коленях, и с обидой сказал:

— Что ты, бабушка, как можно нарочно…

— Прости, Витенька, зря на тебя подумала. Не поняла, что ты не мог нарочно, ты тоже рабочий человек… Плохо подумала, извини старую.

От того, что бабушка извинения просила у него, а не ругала, как ругали и укоряли за несдержанность многие, ему стало не по себе. Стало неловко перед бабушкой, перед самим собой…

— Я матери правду скажу, — как-то по-детски, неумело-покаянно произнес он.

— Не побоишься? — бабушка заглянула ему в глаза и спокойно заулыбалась. — Есть у меня, Витенька, скопленные деньги, от тех, что отец твой, Сашенька, дает. Может, поискать да купить такой же, поставить в буфет… И забыть об этом.

— Никогда бы я у тебя денег не взял, — сказал Виктор. Глаза его похолодели, губы сжались. — И смешно искать индийский сервиз. Не продаются у нас такие. Уникальный! — Виктор усмехнулся. — Нечаянно стол толкнули. Да и не я толкнул, а приятель мой один. — Виктор откинулся на высокую диванную спинку и потянулся. — Устал я, бабушка… Одичал, как все равно лисенок у них там в клетке… — вырвалось у него.

Бабушка внимательно глянула на Виктора, проговорила:

— Знаю. Вижу, Витенька…

Стол был накрыт, как в праздник. Шурка выставила самые цветастые чашки. Среди ложек из нержавейки — две серебряные, сохранившиеся еще со свадьбы бабушки, лежали на блюдцах перед ней и Виктором. Посреди стола возвышалась на тонкой ножке вазочка с яблочным вареньем. Любил Виктор чаепития у бабушки не за цветастые чашки, не за варенье и празднично украшенный стол. Он отдыхал здесь душой. Доброжелательством дышало каждое слово, каждый взгляд бабушки. Понимала она, что на сердце, и всегда умела утешить.

Бабушка пила чай вприкуску, из блюдечка, неторопливо — по-старинному. Виктор однажды тоже попытался из блюдечка, но только разлил чай на скатерть, и с тех пор, чтобы не опережать бабушку, черпал из чашки ложечкой. Оба они согласно попивали чай и слушали шумные рассказы Шурки о юннатской станции и о Выславне и менее шумные, но по блеску глаз и раскрасневшимся щекам было ясно, тоже по-своему увлеченные,