— Разве я обманщик?

Старуха не пошевелилась.

— Рукавицын говорит, вы можете дать препарат, — сказала она.

— Не знаю, о чем идет речь.

Она жалко смотрела на меня.

— У вас в лаборатории...

— Повторяю: я не знаю, о чем идет речь...

Старуха замолчала.

— Пожалуйста, — попросил я, — приходите завтра в десять. В институт. Мы обо всем поговорим. Хорошо? Очень вас прошу.

— Профессор, — старуха сделала шаг ко мне, — мой муж умирает от рака. Все уже отказались от него. Все. Понимаете?

Она стояла посреди передней, и ее бил озноб. Нина смотрела то на меня, то на старуху.

— Хорошо, заходите, — я почти втолкнул Оськину к себе в кабинет.

Плотно закрыл дверь. Но в квартиреу нас, я знал, слышно каждое слово.

— Тише! — сказал я.

— Что? — она не поняла.

— Что вы хотите? — быстро спросил я.

— Дайте мужу лечение Рукавицына, — попросила она.

— Никакого лечения Рукавицына не существует.

Она покачала головой:

— Неправда.

Не хватало только начать ей сейчас читать лекцию.

— Чистая правда, клянусь вам... Делаем некоторые опыты на мышах... Но до лечения людей еще очень и очень далеко.

— Все равно, — сказала она, — дайте хоть что-нибудь.

Она не садилась. Продолжала стоять как изваяние.

Я спросил:

— Как вас зовут?

— Дарья Федоровна.

— Дарья Федоровна, почему вы мне не верите? — Не у нее, у меня был сейчас умоляющий голос. — Если бы я мог помочь вашему мужу, неужели бы отказался? Ну как вы думаете? Я не зверь.

Она не сводила с меня взгляда.

— Рукавицын сказал, что у мышей рассасываются опухоли.

Надо было немедленно прекратить этот разговор. Но Оськина стояла не шевелясь.

Я спросил:

— А не сказал он, что эти самые мыши тут же дохнут от столбняка и гангрены? И мы пока бессильны помешать этому?

Она недоверчиво возразила:

— Скольких в городе он колол — и ничего.

— Счастливый случай. Еще бы немножко поколол — и убил бы кого-нибудь. Непременно.

Оськина тяжело вздохнула.

— Пусть, — произнесла она тихо.

Я крикнул шепотом:

— Что вы говорите? Отдаете себе отчет?

Она спросила:

— А сидеть сложа руки лучше?

Я знал — Нина слышит каждое наше слово.

— Тише! — попросил я.

— Что?

— Тише! Да как вы можете так рассуждать?! — сказал я. — Какое имеете право? Откуда вы знаете, сколько ему жить осталось?.. Только на минуту представьте: из-за вашего легкомыслия муж погибнет в страшных муках... Вы видели когда-нибудь столбняк? А гангрену? Лежит человек в полном сознании, страшные боли, и заживо гниет. Как в могиле. Ничего нет страшнее. Любая другая смерть покажется избавлением, сущим раем... Место вы себе потом найдете? Захочется жить после этого?

Оськина снисходительно посмотрела на меня.

— Профессор, — сказала она, — знаете, сколько мы с ним настрадались... О!.. Вся наша жизнь была наперекосяк. И разлука, и бедность. Только-только начали входить в норму... За все, что мы с ним натерпелись, должно же нам повезти. Я верю. Не погибнет он от заразы, пронесет... Дайте ему препарат. Весь грех перед богом и людьми я беру на себя.

Оськина стояла передо мной. Платок съехал с ее головы.

— Это невозможно, Дарья Федоровна, — сказал я.

Она не пошевелилась.

— Не дадите?

— Нет. Я не могу сделаться убийцей вашего мужа.

После долгого молчания она сказала:

— Да, конечно... Я понимаю... Вы не можете...

Она повернулась и пошла из комнаты.

Нина по-прежнему стояла в передней. Спиной прислонясь к дверному косяку.

Оськина с ней не попрощалась.

Нина проводила ее взглядом.

Я закрыл за старухой дверь.

Нина не задала мне ни одного вопроса.

Но в тот вечер — впервые не таясь меня — она заплакала.

Я сидел рядом и молча гладил ее волосы.

Глава десятая

— Товарищ председательствующая! — сказал прокурор.

Судья вопросительно обернулась к нему.

Гуров встал.

— Товарищ председательствующая, разрешите задать вопрос общественному обвинителю. Невольная улыбка тронула губы судьи.

Как же это он так, Иван Иванович? Старый, опытный юрист должен знать, что общественному обвинителю не задают в процессе вопросов. Не предусмотрено законом.

Гуров выдержал ее взгляд.

— Товарищ председательствующая, — сказал он, — я понимаю, что несколько выхожу за рамки обычной процедуры. Однако прошу сделать такое исключение. — Он посмотрел на адвоката. — Хотя бы в силу состязательности нашего процесса, — добавил он.

Судья покачала головой.

— Нет, — сказала она, — я думаю, нам с вами, товарищ прокурор, — эти слова она произнесла с ударением, — нам с вами нет нужды нарушать процессуальный закон. Верно?

— Не надо заносить ответ Евгения Семеновича в протокол, — возразил Гуров. — Люди в зале услышат, и достаточно... Очень важно, товарищ председательствующая.

Судья пожала плечами. Взглянула на меня: как, мол?

— Готов ответить на любой вопрос прокурора, — сказал я.

— Оля, не записывай, — тихо велела судья.

Я сижу, а Гуров стоит рядом. Низко склонился надо мной.

— Евгений Семенович, — сказал он, — вы уж простите, но весь разговор сегодня такой тяжелый...

Я кивнул. Чего он хочет?

— Мы слышали, как адвокат допрашивал сейчас свидетеля Зайцева... Ни такта, ни совести... Все средства хороши.

Я опять кивнул.

— Но в зале, наверное, есть люди, у которых в результате сложилось впечатление, будто вы могли, но не захотели спасти мужа Оськиной...

К чему он клонит?

— Скажите, Евгений Семенович, вы давали препарат Рукавицына своей больной раком жене?

* * *

Это он меня спрашивает?